рассказ стеклянная дверь читать
Стеклянная дверь :: Автор неизвестен
С Т Е К Л Я Н Н А Я Д В Е Р Ь
Я тоже придерживался в любви не самых жестких правил, пользовался успехом у женщин и репутацией страстного любовника и имел не одну любовницу. По этим причинам у нас с Ядвигой было заключено согласие: не стеснять свободу друг друга и не устраивать сцен ревности. Дела же мы вели вместе, сообща обсуждая все хозяйственные вопросы. Хозяйство наше было в порядке и приносило доход, позволяющий нам жить без забот о куске хлеба на завтра.
Когда мы только с Ядвигой поженились, она попросила оборудовать ее спальню рядом с моим кабинетом.
Я, признаюсь, частенько, затемнив свой кабинет, заглядывал через стекла двери к ней в спальню и нередко становился единственным зрителем очень интересных спектаклей сексуального содержания, где одну из главных ролей исполняла моя жена.
Оставаясь наедине с Ядвигой обычно для решения деловых вопросов, связанных с управлением нашим имением, мы часто делились впечатлениями о своих новых любовных похождениях. Делали мы это непринужденно, с шутками, даже о непристойно- стях говорили непринужденно, с шутками, просто.
— Каземир Лещинскй, просто прелесть! И откуда в таком возрасте столько силы? Вчера, представляешь, выпили лишнего, и все под мышку хотел, чудак. Ну, как у тебя с Вероникой?
— Холодновата немного. Боится, что муж вернется. А какая у нее прелестная родинка на левой ягодице. Ей понравилось между грудей. Говорит: ой, как тепло!
Иногда такие разговоры будили в нас страсть, и мы тут же испытывали те способы и положения, о которых шел разговор, но так случалось редко. Часто, узнав новое друг от друга, мы это запоминали с тем, чтобы попробовать с другими. Так случилось и на этот раз. Ядвига взяла на заметку способ «между грудей», и через день я был свидетелем того, как она испытывала его с Каземиром в своей спальне.
В этот день я уже собирался ехать в имение Пшевичей (капитан Пшевич был в отъезде, а мы с его женой Вероникой занимались любовью), когда к крыльцу подкатила коляска с Каземиром. Поздоровавшись с ним, я извинился за то, что вынужден покинуть их с Ядвигой.
Стеклянная дверь
Она стояла от него так далеко, что он ее даже не видел. Лишь чувствовал тем отростком, который бился у него в груди. Очень часто она звала его. Ее голос был настолько звонок, что проникал за каменные стены, отгораживающие их друг от друга. Стены были очень крепки и не поддавались, как бы он ни пробовал их сломать. Иногда она переставала его звать, и тогда отросток в груди бился еще сильнее. Ему хотелось во что бы то ни стало пробиться к ней и сделаться ей ближе. И вот однажды он отыскал молот и начал ломать стены. Дело это было трудное, пот заливал глаза, руки болели, ноги заваливало камнями. Однако она усиленно его звала, и, преодолевая боль, он продолжал двигаться дальше. Наконец ему удалось разбить последнюю каменную дверь, за которой он увидел ее. Она стояла за прозрачной стеклянной дверцей и улыбалась. Он взмахнул молотом, но как ни странно молот разлетелся на части. По непонятной причине стекло оказалось крепче камня. Тогда он недоуменно взглянул на нее и заметил, что в руках она держит ключ. Чтобы впустить его, ей достаточно было лишь повернуть ключ в скважине, однако она не стала этого делать. Он разбил двадцать три двери из камня, но все это было бессмысленно, так как она не хотела открыть одну стеклянную. Он смотрел на нее и не смел оторвать взгляд. На лице ее играла улыбка.
Стеклянная дверь скачать fb2, epub, pdf, txt бесплатно
Долгое время мне снилась огромная огненная голова. Она открывала зубастую пасть и пыталась меня проглотить. Сон был настолько реальным, что я начал бояться спать. По правде сказать, я вообще перестал это делать. Ложился в кровать и не смел сомкнуть глаз. Просто лежал и тупо таращился в потолок. Я продержался без сна целых пять дней. Скажу честно, это далось мне с большим трудом. Под глазами у меня возникли большущие синие круги, руки стали трястись, а кофе был признан любимым напитком. Не выдержав столь долгой нервотрепки, я решил посетить психиатра. Однако психиатр сказал мне, что все это чушь, и один и тот же сон не может сниться так часто, я не иначе как привираю. Разозленный я вернулся домой и лег спать. Каково же было мое удивление, когда голова в моем сне не появилась. Я отлично выспался, выпил чай, съел завтрак и впервые за долгое время сходил на работу. На следующую ночь голова ко мне снова не явилась. И так продолжалось целую неделю. Постепенно моя жизнь наладилась, нервы пришли в норму, я стал бодр и весел. И тогда мне в голову забежала мысль, пойти и навестить психиатра, а заодно и поблагодарить его за помощь. По дороге я купил ему в подарок коробку шоколадных конфет. Ведь давно всем известно, что врачи очень любят есть доставшиеся им на халяву конфеты. Добравшись до психиатра, я постучался к нему в кабинет и увидел… о ужас! Под глазами у него были большущие синие круги, руки тряслись, а из зажатого в них стаканчика на пол проливался дымящийся кофе.
По всем правилам жанра повествование мое должно начинаться сугубо с матерных слов, ими же продолжаться и, разумеется, заканчиваться. Однако исходя из тех соображений, что самому мне претит матерная речь, я сделаю над собой усилие и постараюсь сдержаться.
Причин ругаться у меня немало — я обломался уже в пятый раз. На сей раз со Спящей Красавицей. Поцеловал ее, а она не проснулась. Я снова поцеловал, а она опять не проснулась. Тогда я начал неистово целовать ее волосы, лицо, шею, а она, не просыпаясь, влепила мне такую пощечину, что я едва устоял на ногах. Через минуту королевская стража вышвырнула меня вон из дворца и я в который уже раз поплелся восвояси.
Я стоял между двух дорог. Первая была давно уже мне знакома и много раз хожена. Вторая манила своей новизной, но была сплошь в камнях и всем своим видом демонстрировала долгий и трудный путь. Я никак не мог решиться по какой дороге мне пойти. И тут в голове у меня возник прекрасный внутренний голос.
— Пойдешь по старой? Это вернее. Ты ее знаешь. От нее нельзя ожидать ничего плохого.
— Пойдешь по новой? — спросил он. — Но она ведь уже кажется, дала тебе понять своими камешками, что очень непроста для похода.
Когда хирург взял книгу в руки, она еще дышала и пела своим, особенным голосом. В ней настолько сильно звучали индивидуальные авторские нотки, что хирург недовольно поморщился. Предстоял долгий и кропотливый труд по ампутации авторской индивидуальности и покраске книги в серый цвет. Рядом стоял нервный, истощенный и, слава Гиппократу, зависимый от решения хирурга автор.
— Ну что? — спросил автор.
— Придется хорошенько поработать скальпелем. Вы явно отнеслись к своей работе без достаточного усердия. Нужно будет выдернуть авторскую пунктуацию, ампутировать авторские неологизмы, подогнать при помощи щипчиков под стандарт авторскую стилистику. В общем, вечно вы, писатели, перекладываете свой труд на хрупкие плечи книжного хирурга.
Сегодня утром я нечаянно проглотил горсть тумана. Туман плыл по улице, и я дышал им так же, как и все остальные прохожие, но вдруг почувствовал, что проглотил его. Жестким комом он прошелся по моему горлу, а потом растекся по телу. Вначале я не видел в этом ничего страшного и даже почти не обратил на него внимания, однако вскоре он поднялся к голове и захватил мой мозг. Мысли мои стали путаными, движения нескоординированными, речь сбивчивой. Ко всему прочему спустя пять минут после того, как мы с тобой встретились, я подпустил тумана в наши отношения, и ты ушла в слезах и непонимании. Я же поплелся домой, чувствуя, что туман завладел мной целиком. Лица прохожих казались мне расплывшимися пятнами. Долгое время я пытался сосредоточить на них свой взгляд, но потом смирился с поражением и отказался от этой затеи. Туман постоянно двигался внутри меня, переползая из головы в другие заповедные зоны. Когда он опустился в сердце, я почувствовал непреодолимую скуку. Безумную усталость от всех житейских проблем и духовных поисков. Скука была настолько сильной, что я даже зевнул. Тогда туман переместился в ноги, и те сразу же стали будто ватные. Не желая нормально идти, они начали подгибаться подо мной, требуя немедленного отдыха. Однако я не мог им его позволить, так как все еще торопился домой и потому насильно погнал их вперед. Ноги шли без желания. Процесс ходьбы превратился в настоящую пытку. И я уже было, хотел остановиться, как вдруг туман снова вернулся в голову, и ноги пошли быстрее. Впрочем, смысла в их быстроте уже не было, так как я совершенно забыл, куда собирался, и с трудом теперь соображал, где именно нахожусь. Туман полностью подчинил меня себе. Он прыгал из одной части моего тела в другую и тут же поражал ее собой, тут же растекался вязким дымом и замедлял любую деятельность. Когда туман опять опустился в ноги, я понял, что от него нужно избавляться, и потому активно начал пытаться его выплюнуть. Но у меня ничего не получилось. Туман накрепко засел в моем теле. С тоскою и скукой я замедленным шагом двинулся домой, с трудом соображая, что именно делаю.
Сводит с ума Инь-Ян. Всматриваюсь в этот символ и чувствую, что теряю рассудок. Начинают мерещиться кусающие друг друга за хвост рыбы. Они носятся по кругу и меняют цвет. С белого на черный. А потом с черного на белый. Я запускаю ладонь в тайный знак, но не вылавливаю ничего, кроме старого дырявого ботинка. Вот тебе и раз! На экране телевизора показывают обнаженную девушку. Ее движения плавны и грациозны. Изображение подрагивает, и девушка ежесекундно меняет цвет. С белого на черный. А потом… потом я беру стакан виски и зачем-то разбиваю его об пол. Мне почему-то кажется, что я поступаю правильно. Осколки ложатся на пол в виде символа Инь-Ян. Виски превращается в красное вино и стекает со стекол алой кровью. Девушка на экране начинает мне подмигивать. Правым глазом. Я начинаю подмигивать ей левым. Впрочем, не то чтобы начинаю… разумнее было бы сказать, что он сам начинает. А если уж совсем честно, то он просто дергается. Кровь-вино растекается по полу, его становится гораздо больше, чем было в стакане. Еще чуть-чуть, и оно затопит соседей. Я молча улыбаюсь своей теледевушке. Спустя секунду она сходит с экрана и ложится на стол. Я наклоняюсь к ней, совершенно одурманенный, желая поцеловать, но… поздно. Она превращается в татуировку у меня на руке. В гибкую и сексуальную туземку, запечатленную у меня на кисти неизвестным художником. Когда я начинаю шевелить пальцами, она танцует. Прямо посередине ее грудей проходит моя синяя венка. В вене бежит красное вино из разбитого стакана, в котором был виски. Я открываю ее, и наливаю еще один стакан. Размешиваю в нем пепел своих врагов. Закрываю глаза и медленно постигаю таинство смерти. Мне видится, как по синей реке плывет лодка, сделанная из лезвий для бритья. На лодке плывет моя теледевушка. Время от времени она танцует. В такие моменты мне хочется стать художником, чтобы запечатлеть ее танец на холсте навсегда. Однако она кричит мне: «Не стоит, ведь холст не вечен!». И я соглашаюсь с ней, отбрасывая в сторону так и не взятые в руки краски. Краски летят в воздухе, переливаясь всеми цветами радуги. Больше всего мне нравится зеленый. Цвет травы. А тебе синий — цвет неба. Но кроме красного цвета заката нам, по всей видимости, ничего не светит. Ты хлопаешь в ладони, и в дверь врывается ночь. В черном плаще, на вороном коне, она разбрасывает вокруг нас угольки тьмы. Конь топчется на месте, цокая копытами. Еще секунда и я готов буду поклясться, что это вовсе не он цокает, а капает вино из моей вены, либо на худой конец, вода из крана. Ты снисходительно улыбаешься. В тот же миг появляется солнце. Круглое, как арбуз, оно вкатывается к нам в окно. У нашего солнца почему-то черные крылья. Недовольный этим фактом я гоню его прочь. Тяжело переваливаясь на своих маленьких кривых лапах, оно уходит через балкон. Мы отказываемся его провожать. Ты говоришь, что ты женщина и поэтому никогда не сможешь быть доброй. Только требовательной. Я пропускаю твою болтовню мимо ушей. Гораздо интереснее наблюдать за тем, как стоящая на четвереньках весна старается вылакать пролитый на пол виски. Двигает своим шершавым языком из стороны в сторону. Мне не удается сдержать улыбку. Очень хочется петь. Что-нибудь веселое и оптимистичное. Танцовщица на моей руке снова начинает подмигивать. Я пугаюсь. Если так пойдет и дальше, она снова вернется на телеэкран. И мне придется писать ей письма хмурыми дождливыми вечерами. Б-р-р-р… какая же ты все-таки ревнивая! Ненавидишь мою танцовщицу. Всякий раз после занятий любовью стремишься стереть ее ластиком. Но сейчас речь не о том. Сейчас речь о шахматах. Ты сидишь в темной комнате и объявляешь сама себе мат. Со всех сторон стекаются принцы и признаются тебе в любви. Но ты монотонно талдычишь им одно и то же «мат». Как только тебе не скучно? Я отворачиваюсь и гляжу на спорхнувшую с моей правой кисти танцовщицу. Она подбегает ко мне и нежно целует меня в губы. Я оставляю у нее на шее фиолетовый засос. Спустя секунду символ Инь-Ян отпускает меня. Я стою в комнате полной книг и амулетов. Кроме меня тут никого нет. Сводит с ума. Инь-Ян.
Меня зовут Максим Орлов, мне двадцать три года, рост метр восемьдесят, вес восемьдесят килограмм, волосы русые, глаза голубые, я являюсь студентом университета и завтра у меня защита диплома и это все, что вкратце я могу о себе рассказать. Через неделю у меня выпускной в университете и скорее всего я пойду в армию, так как косить не собираюсь. Но самое главное забыл сказать – я странник и сейчас нахожусь там, где простому смертному не бывать, я в открытом космосе. При этом на мне нет ни скафандра, ни другого защитного устройства. Вам наверное интересно знать, кто такие странники и как я попал в космос, моя история начинается…
Главный герой — студент ВУЗа по прозвищу Отец, дожидается в студенческом общежитии своего родного брата, который должен приехать навестить своего близнеца. От своего однокурсника Отец узнает, что по дороге брат разбился, столкнувшись с одинокой сосной, стоящей неподалеку от дороги. С его слов на месте аварии не было обнаружено ни тела брата, ни крови, ни следов его присутствия. Отец решает посетить злосчастное место и узнать подробности происшествия. Он отправляется со своим однокурсником в Кичигинский бор, где разбился брат, на место аварии. Осмотрев останки машины, разбитой от столкновения с сосной, Отец решает осмотреть бор в надежде найти там брата, который по его предположению мог в состоянии аффекта выйти из машины и углубиться в лес. Убедившись, что в прилегающем лесном массиве брата нет, Отец решает осмотреть и чащу. Зайдя далеко в бор, Отец теряет направление и пытается выйти из леса, но… оказывается в далеком будущем. Он знакомится с виртуальным обитателем будущего, которого зовут Басмач. Басмач поясняет, что Отца похитили из тихого двадцать первого века, потому что неведомая цивилизация Инвизов посылает код его ДНК из параллельного мира через некую точку прохода, которая находится в глубоком космосе. Ученые будущего решают, что Отец сможет пояснить свою причастность к неведомым Инвизам и поможет им в установлении контакта с ними.
Замок из стекла
© Андреев А.В., перевод на русский язык, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015
Дилан Томас (Dylan Thomas)
«Стихотворение на cвой день рождения»
(Перевод Василия Бетаки)
Я сидела в такси и думала о том, не слишком ли сильно разоделась для этого вечера. Подняла глаза и увидела свою маму – она копалась в помойке. Это было вечером и уже стемнело. Я застряла в пробке в двух кварталах от места проведения вечеринки. Холодный мартовский ветер разгонял пар, поднимающийся из люков канализации, и прохожие быстрым шагом шли по тротуарам, подняв воротники пальто.
Моя мама стояла всего в семи метрах от моего такси и копалась в мусорном бачке. На плечи она накинула какие-то тряпки, чтобы было теплее, и рядом с ней играла ее собака – помесь терьера и дворняжки черно-белой расцветки. Я прекрасно знала мамины жесты и мимику – исследуя содержимое помойки, она наклоняла голову и слегка оттопыривала нижнюю губу в поисках «сокровищ», которые вытаскивала из бачка. Когда она находила что-нибудь, что ей нравилось, ее глаза расширялись от радости. Ее волосы поседели и висели клочьями, глаза запали, но, тем не менее, это была моя мама, которую я прекрасно помнила, которая ныряла в море с высоких скал, рисовала в пустыне и читала наизусть Шекспира. У нее были все те же скулы, хотя кожа на лице была в старческих пятнах от солнца и ветра. Всем прохожим она представлялась обычной бездомной, которых в Нью-Йорке тысячи.
Последний раз я видела маму несколько месяцев назад, и когда она подняла глаза, меня охватил страх. Я испугалась, что она окликнет меня по имени и кто-нибудь из гостей вечеринки, на которую я отправляюсь, увидит нас вместе и раскроет мой секрет.
Я как можно глубже опустилась в кресле на заднем сиденье, попросила водителя развернуться и отвести меня назад на Парк авеню.
Такси остановилось у подъезда моего дома, швейцар открыл мне дверь, и лифтер нажал кнопку моего этажа. Муж был все еще на работе, и в квартире было пусто. Тишину нарушали только звуки моих шагов в туфлях на высоких каблуках по паркету. Меня очень взволновала неожиданная встреча с матерью, которая так радостно копалась в помойке. Я включила музыку Вивальди в надежде на то, что она успокоит мои нервы.
Обвела взглядом комнату. Вокруг меня стояли вазы начала XIX века, раскрашенные золотом и серебром. С полок смотрели кожаные корешки старых книг, купленных мной на блошиных рынках. Здесь были персидские ковры, старинные географические карты в рамках и огромное кожаное кресло, в котором я любила отдыхать вечерами. Я приложила все усилия для того, чтобы обставить квартиру и чтобы человеку, которым я хочу казаться, было бы в ней приятно жить. Однако эта квартира с ее обстановкой переставала приносить мне радость, как только я вспоминала о том, что мама с папой сидят где-нибудь на тротуаре. Я волновалась об их судьбе, но я и стеснялась того, какими они стали. Мне было стыдно за то, что я ношу жемчуга и живу на Парк авеню, а мои родители заняты тем, чтобы найти еду на этот вечер и теплое место для ночлега.
А что мне оставалось делать? Много раз я пыталась им помочь, но папа неизменно говорил, что им ничего не нужно, а мама просила у меня что-нибудь совершенно не вяжущееся с ее стилем жизни, наподобие флакона духов или членства в каком-нибудь фитнес-центре. Мои родители утверждали, что живут так, как им хочется.
После того как я спряталась в такси от мамы, я начала сама себя ненавидеть и ощущала неприязнь к своей дорогой одежде и квартире с антикварной обстановкой. Я подняла телефонную трубку, позвонила другу матери и оставила сообщение на автоответчике. Так, через автоответчик другого человека, мы с мамой общались. Мама перезвонила мне через несколько дней, и ее голос был спокойным и радостным, словно мы только вчера встречались на ланче. Я сказала, что хочу ее видеть, и попросила приехать ко мне, но мама отказалась и предложила встретиться в ресторане. Она любила есть там, где тебя обслуживают, и мы договорились о встрече в ее любимом китайском ресторане.
Когда я приехала в ресторан, мама уже сидела за столиком и внимательно изучала меню. Я обратила внимание на то, что она постаралась привести себя в порядок. Мама была одета в толстый серый свитер, на котором было всего несколько пятен грязи, и в черные мужские ботинки. Она умыла лицо, но на висках и шее все еще оставались черные разводы грязи.
Увидев меня, она радостно замахала рукой и воскликнула: «А вот и моя маленькая девочка!» Я поцеловала ее в щеку. Мама уже положила в свою сумку все пакетики соевого соуса, приправы для утки, а также кисло-сладкого соуса, которые были на столе. У меня на глазах она высыпала в сумку и плошку сухой рисовой вермишели. «Потом перекушу», – спокойно объяснила она.
Мы сделали заказ. Мама выбрала морских гадов Seafood Delight. «Ты же знаешь, как я люблю дары моря», – прокомментировала она свой выбор.
Мама начала говорить о Пикассо. Недавно она просмотрела ретроспективу его работ и пришла к выводу о том, что он не такой интересный художник, как многие считают. По ее мнению, Пикассо не создал ничего стоящего после своего розового периода. Все его работы в стиле кубизма вторичны и малоинтересны.
«Меня беспокоит твое состояние, – сказала ей я. – Скажи, чем я могу тебе помочь».
Она перестала улыбаться. «Почему ты считаешь, что мне нужна помощь?»
«Я небогата, но деньги у меня есть. Скажи, что тебе нужно», – ответила я.
Она задумалась: «Купи мне курс удаления волос электролизом».
«Послушай, давай серьезно».
«Я совершенно серьезно. Когда женщина хорошо выглядит, она хорошо себя чувствует».
«Мам, перестань». Я почувствовала, что все мое тело напряглось, как всегда происходило во время разговоров на эту тему. «Я говорю о том, чтобы помочь тебе изменить свою жизнь и поэтому хорошо себя чувствовать».
«Ты хочешь помочь мне изменить мою жизнь? – спросила мама. У меня все в порядке. Это тебе нужна помощь. У тебя все ценности в голове смешались».
«Мам, пару дней назад я видела, как ты в мусорном бачке копалась в Ист-виллидж».
«Люди в этой стране слишком расточительны и не ценят вещи. Считай, что это мой маленький вклад в большое дело утилизации отходов». Она снова принялась за свой Seafood Delight. «А почему ты не поздоровалась?»
«Мне стало стыдно, и я спряталась».
«Вот видишь, – мама укоризненно направила на меня свои палочки для еды. – Вот об этом-то я и говорю. Тебя чересчур легко устыдить. Мы с твоим отцом такие, какие есть. Прими нас такими».
«А что мне отвечать на вопрос людей о моих родителях?»
«Скажи им правду. Нет ничего проще», – ответила мама.
Я горю. Это мое самое раннее воспоминание. Мне было три года, и мы жили в парке-стоянке прицепных вагонов в городке в южной Аризоне, название которого я не помню. Я стояла на стуле перед плитой. На мне было розовое платье, которое подарила мне бабушка. Мне очень нравился розовый цвет. Спереди платья, на животе, красовался бант. И иногда, крутясь перед зеркалом в этом платье, я представляла себя балериной.
Рассказы (с 1 сентября 2016)
Стеклянная дверь
На 8 марта фрау Геринг пригласила сотрудников фирмы на свой
день рождения. Обещала сюрприз.
Берлинская весна кодировала внутреннее состояние души.
Подол небес был оклеен бирюзой, окна лопались от избытка солнца.
На улицах не стало людей-теней, наглотавшихся злобы зимы и
В назначенный день мы все собрались в уютном старом доме возле канала.
За огромным нашим столом сидело двадцать мужчин и женщин.
Всегда оптимистичны, остроумны, тактичны, доброжелательны.
Не признающие неудач, поражений и разочарований.
В хороших костюмах ХХL.
Затянувшие свои стройные, мускулистые тела
в свитера и джинсы XL.
Блондинные, бирюзовоглазые, засоляренные до коричневости.
Умеющие заболтать, завлечь, завладеть сердцем и карманом любого
потенциального клиента фирмы.
Люди, сплочённые тимбилдингом.
Мартин и Эльза Геринг. Шеф и его мать.
Она – в свои семьдесят, выглядит на шестьдесят, воплощение мудрости, добра
Солнечное настроение, слова и дела.
Все радостно приветствуют друг друга, задают традиционное «Wie gehts?»
Каждый хочет подержать в руках «сюрпризы» –
Пауля, Фрица и Томаса,
Шестимесячных, белокурых и голубоглазых,
Которых принесли бывшие сотрудницы фирмы
Андреа, Марион и Хайке.
Тут же дети и подростки.
Вытащили экраны-блокноты и резвятся со своими «гейм-боями и покеномами».
Все напросились на праздник и праздник получили.
«Горбачёв» влетел в желудок расплавленным снарядом, его осколки разлетелись по всему телу.
мягко и радостно пришло хорошее настроение.
Полилась хорошая немецкая музыка.
Групповое фото на пурпурном фоне.
Отошел перезарядить фотоаппарат, оглянулся… и внезапно увидел. что-то не так.
Они оказались в военной форме времен II-й мировой войны.
Даниела Вагнер и Андреа Штольц
Обе – надсмотрщицы KZ. (концлагерь)
И даже Райнер Готтер, балагур и общий любимец, старый, добрый «Готта»
и тот в какой-то странной нацистской форме.
— Как, «Готта», и ты с ними?
— Entschuldigung Sascha, das ist Befehl (Извини, Саша, это приказ).
— Sei bereit! Как всегда, обратился я к Виоле кличем пионеров ГДР.
В ответ молчание и нехороший блеск в глазах.
— Что это за странная форма на тебе?
– Это форма моей бабушки, она служила в СС.
Ничего себе гальюнчик, что случилось с вами, мои добрые, старые коллеги?
Но ничего, сейчас ситуация вернётся к status quo… я закрыл глаза, поднял голову.
Ничего не изменилось, они оставались в этой самой форме.
Время рассыпалось на отдельные цепкие секунды.
Я смотрел им в глаза. Эти глаза сказали мне:
Мы – твое подсознание.
Мы – ментальные коды снов твоих родителей!
Внезапно Мартин задал вопрос:
— Много лет я хочу спросить тебя, зачем ты приехал в нашу страну?
Зазвучал смех. Я почувствовал, что в моих словах не было веса.
Почувствовал, что попал…
Война догнала меня…
Взрыв. Обломки земной суеты разлетелись и легли в разные стороны.
Обвалилась ритмичность мироздания.
Повисли шипы молчания, полетели голодные чайки мыслей.
Сквозь зияющие трещины стали видны перекрёстки реальных
и виртуальных плоскостей.
Кто-то подключился к моему пасьянсу и раскладывает свой вариант.
Может это 25-й кадр моего подсознания?
Между нами возникли стеклянные двери, которые я не мог открыть,
Марлен Дитрих утверждала, что о войне имеет право говорить только тот,
Я родился через десять лет после войны.
Я не связан исторической памятью с ней.
Но войну я пережил.
Я был убит в детстве тем патологическим ужасом, который помимо воли
поднимался из глубин детского подсознания. Он спал там, на самом дне,
посеянный генетическим кодом родителей…
Я художник. Любой яркий эпизод о войне тут же встает перед глазами.
Заржавевший багор памяти вытаскивает со дна подсознания яркие эпизоды
того, чего я не пережил. И застряв, они остаются там навсегда, встречаются
со сценами, запечатленными родителями… они, как и все белорусы на войне,
Вначале 60-х мы с отцом шли по Немиге в Минске. Вокруг лежали странные
трущобы и руины, похожие на театральные декорации ХVII века.
— В войну тут было еврейское гетто, в котором содержалось 100 тысяч человек.
Почти в каждой хате было тайное помещение в подполье, которое называлось
«малина». Когда шли облавы, все прятались там. Временами грудной ребёнок
происходило не раз. Некоторые прятались в туалетах на улице с головой,
дышали через соломинку…
— Что стало с ними потом?
— Никого не осталось в живых.
Иногда мне кажется, что и я был на войне, в окопах, в партизанском отряде,
О войне родители вспоминали мало. Они интуитивно выработали правило –
вспоминать о войне гомеопатически малыми дозами, и лишь для того, чтобы
дымка ретроспективы оттеняла сегодняшний день.
Бесконечные вызовы смерти вместе с сумасшедшими восторгами спасения.
Мать видит огромную колонну пленных красноармейцев, которых ведут
по Минску в первые дни войны.
Один из них отошел в сторону.
Конвоир выстрелил ему в голову, мозги вывалились на мостовую
взрагивающим, колышущимся студнем, забрызгали окружающих.
Другие пленные стали их поедать.
Отец в лагере для военнопленных в Дроздах под Минском.
Десятки тысяч людей спят на голой земле.
Оправляются тут же на месте.
Убивают ночью друг друга из-за куска хлеба.
Добровольцы выискивали «жидов», за которых сходили попавшиеся
под руку азербайджанцы, грузины, армяне.
— Что-то рожа мне твоя не нравится, паря, – сказал отцу человек с колючими,
— Уж не жид ли ты часом? Надо бы сообщить завтра куда надо, глядишь,
Но завтра для него уже не наступило. Отец с юности гнул руками подковы,
легко таскал многопудовые мешки, носил пианино на спине.
Человек в очках с подстриженными усиками в окружении высших офицеров CC
uдет по лагерю. Разговаривает с пленными. Встречается взглядом с отцом.
Я вижу этот взгляд.
Каратели блокируют партизанские зоны витебщины. По приказу Гиммлера
детей из районов, которых немцы считали арийскими, увозят на воспитание
Люди сутками сидят по горло в воде, в трясине, облепленные пиявками.
Тихо уходят под воду. исчезают.
Женщины и дети сидели в землянках, невидимых в лесу.
Вши на каждом сантиметре одежды, руки покрыты коростой.
Каратели шли цепью, протыкая землю шомполами.
Тете Наде шомпол вспорол голову.
У тети Марии убили пятерых детей.
Она сама чудом сумела выбраться из уже горевшего дома.
Окруженные в небольшом лесу, тысячи партизан с семьями, ночью пошли
на прорыв. Голод и отчаяние, нет надежды, лишь одна неизбежность.
Вокруг люди Дирливангера, будущего душителя варшавского гетто.
Командиры, те, у кого был секрет разрешать вопрос жизни и смерти,
обязаны были указать выход – все это отчётливо видели – из
безвыходного положения. Собрали самых сильных и отчаянных в
группу прорыва. Им отдали все автоматы и пулемёты.
Ночь проглотила громаду леса – там ни огонька, ни звука, как будто
никого и нету. Ничего не видно – ни линии, ни ограждений.
Разморенно предрассветное бдение часовых.
Тысячи глаз смотрели не мигая.
Грудным детям перевязали тряпкой рты.
Билось одно нечеловечески огромное сердце.
Враз ударил тысячествольный сноп огня, из недр леса выкатился такой
грохот, что не поместился в громаде ночи.
Оружия не хватало, женщины шли с топорами и вилами, как и их
предки – кривичи, против пришельцев с крестами на щитах.
Не было людей – было кишащее кровавое зверьё.
Когда солнце длинно глянуло из-за кромки леса, на полянах всюду лежали
сотни искромсанных тел… золотились открытые глаза.
Но вскоре и сами каратели оказались в роли преследуемых, фронт приближался
Пойманного в лесу врага разрывали, привязывая к двум согнутым березам.
По древнему обычаю.
Знали и других немцев.
На Рождество те угощали всю деревню пуншем.
Помогали заготавливать дрова.
Солдаты брали на колени маленьких белорусских детей.
Ерошили белые головки. Угощали шоколадом. Некоторые плакали.
оперы и балета в Минске.
Я помню, как родители вздрагивали, когда речь шла о Германии, о
Рассказы о войне я начал слушать раньше, чем сказки.
В моем детстве не было фильмов ужасов, были фильмы о войне.
Немцы, фашисты, эсэсовцы играли ту же роль, что и «киборги»,
«терминаторы» и прочие «чужие» у моего сына.
Это было абсолютное зло и одновременно некая высшая цивилизация.
Атрибутика, символы, законы этой цивилизации вызывали ужас, трепет,
но одновременно и восхищение, преклонение….
Тот кодовый стереотип Германии и немца, живущий в подсознании,
преодолевается с трудом.
Война не отпускает меня.
Она не снаружи, она внутри.
Но я уже «подсел» на иглу телебашни с Alexander Platz, шпили церквей
безошибочно находят тепло моих вен. На задворках моего подсознания
играет компакт-диск под названием «Berlin», и я вижу скальпель, бегущий
по пространству времени.
Но всё это преодолевает сын.
Он хорошо знает язык, легко и просто общается с немцами.
Как и с французами, американцами, голландцами.
У них одни ценности и ощущения мировосприятия.
Как дела у твоей жены и сына?)
На меня в упор смотрели добрые глаза фрау Геринг, в которых плескались
— Danke. Alles in Ordnung! (Спасибо. Всё в порядке!)
Я посмотрел в окно. Небо на звёздном небосводе играло моей судьбой.
И я стряхнул этот день с плеча…
Люди, участвующие в этой беседе
Комментарии ( 16 )
Тубольцев Юрий
Эротич Алесь
Вайнер Ирина
Эротич Алесь
Уважаемая Ирина! Спасибо за такой глубокий трогательный и творческий отзыв. Всегда рад общению с вами.
С удовольствием прочитал вашу последнюю вещь.
Успехов вам
Алесь
Талейсник Семен
Уважаемый Алесь! Рад вашему появлению после столь долгого отсутствия. И сразу же могу сказать, что вы сохранились в своём литературной оригинальной ипостаси, ибо мне ваш памфлет (?) понравился.
Люди рождаются не одинаковыми, в крайнем случае физически похожими до степени близнецов, но что по истечению лет и прожитой жизни получается из милых обаятельных крошек зависит не столько от их наследственности и числа хромосом в ДНК, а от воспитания, среды, «плохой или хорошей компании». Даже, если они вначале могут походить взглядами, манерами, чертами характера на своих родителей, то не исключено, что могут пересмотреть свои взгляды и даже мировоззрение со временем под влиянием обстоятельств, ка произошло с иными немцами, бывшими нацистами или зомбированными фашистами в ваших примерах или с сыном Бормана из рассказа предложенного в комменте Марины Алекс. Мне очень понравилось построение вашего афористичного произведения, как бы составленного из отдельных фраз, но каждая из них переполнена свои глубоким смыслом и богатым содержанием. Отлично, Алесь!
Эротич Алесь
Уважаемый Семён! Как всегда рад встрече. Правда, появился я накануне больших каникул, но надеюсь за это время выдать на гора ряд новых статей. Спасибо за обстоятельную рефлексию и до новых встреч.
Успехов,
Алесь
Гайдова Мария
Эротич Алесь
Здравствуйте, Мария! Спасибо за отзыв. Всё, конечно, не так однозначно. Но о подобных впечатлениях (воздействие метафизики Берлина) я слышал и от других людей.
Спасибо за цитату.
Успехов,
Алесь
Голод Аркадий
Эротич Алесь
Здравствуйте, Аркадий!
Рад встрече с Вами и Вашими произведениями. Спасибо за дельное замечание.
Очень надеюсь, что и в дальнейшем будем пересекаться.
Успехов,
Алесь
Алекс Марина
Алесь! Очень яркий, глубокий, эмоциональный рассказ!
Однако на память сразу пришла другая потрясшая история.
Без резюме и моралите, просто делюсь.
Восемнадцатое мгновение весны:
Автор ГРИГОРИЙ КАТАЕВ ( GREGORY KATAEV )
«ОДНОЗНАЧНОСТЬ ПРИВЛЕКАЕТ, БЕЗУМИЕ ЗАХВАТЫВАЕТ, ОНО ЗАРАЗИТЕЛЬНО»
Прогулка в Цюрихе или «Семнадцать мгновений весны» в реальности.
Летом 2004 в Цюрихе мне довелось пройтись по чудесной улице Bahnhofstrasse. Она идет от озера к вокзалу. Собственно, само ее название – Вокзальная. Эту прогулку до вокзала и обратно я не забуду никогда. Дело не в красоте этой, с милыми трамвайчиками, красивой улицы богатого западноевропейского города. А в том, кто со мною шёл. Я оказался идущим между двумя пожилыми немцами, друзьями с конца 30-х.
Слева от меня шёл друг нашей семьи, Эрик Пешлер, родившийся в 1922, бывший руководитель Студии док. кино Цюрихского ТВ. Его отец, Альберт, был генералом Вермахта. И не просто генералом, а одним из близких к Гитлеру людей. В 1939 Эрик, прошедший к тому времени не только драму любви к еврейской девушке (вынужденной вместе с семьей уехать из Германии), а слушавший британское радио и ненавидевший нацистов, поссорился с отцом, ушел из дома и уехал из Германии. Он жил в Лондоне, в Париже, в Риме, в Москве, в Цюрихе. С начала и до середины 60-х (во времена нашей Оттепели) он, уже известный журналист, недолго жил в Советском Союзе и написал книгу «Частная жизнь в СССР», в которой был в том числе и рассказ о моем папе, в то время главном дирижере Гос. оркестра Белоруссии, с которым они подружились на концерте в Москве. У нас книгу Эрика заклеймили как антисоветскую, на Западе, наоборот – как прокоммунистическую. Бедный Эрик метался между двух огней.
Но я отвлёкся. Справа от меня.
Справа от меня – шёл человек, чьё имя натвержено сериалом «Семнадцать мгновений весны».
Какое-то время я не мог отделаться от ощущения, будто метафорически нахожусь внутри него.
Хотя находился я – внутри иного, документального, но не менее драматического фильма о войне.
Рядом со мной шел человек, близко знавший Гитлера, не раз обедавший с ним, лично знавший всю верхушку Третьего рейха. Собственно, сам бывший ее высшей частью. Его имя и фамилия стали нарицательными и были синонимом власти, которая была выше СС.
Во всё это было невозможно поверить. Но это было именно так. Этого человека звали.
Мне даже неловко произносить его имя. Настолько оно одиозное.
Его звали Мартин Борман.
Догадываюсь, что вы подумали. Нет, я в своем уме. Конечно, это был не бывший Рейхсляйтер Германии, начальник Партийной канцелярии НСДАП, Рейхсминистр по делам партии, второй человек в Рейхе – это был его старший сын, которого звали так же. Вот некоторые записи нашего разговора (сделанные от руки вечером в номере отеля) на английском, иногда переходившим на французский, с немецкими вставками, которые мне переводил Эрик.
Самым сильным чувством, охватившим меня тогда и, по сути, не покидающим до сих пор, было и есть чувство близости ТОГО времени, близости ТОЙ войны и ТЕХ людей. Всех тех и всего того, что мы знаем по художественным фильмам и по старой черно-белой хронике, своей фактурой создающей как оказалось ложное ощущение давности тех событий и жизни тех людей. Возникло чувство, что всё это было вчера. Разговаривая с Борманом, в основном слушая его, это чувство только усиливалось. Не умственно, а по ощущению. Но возникло оно внезапно, когда, встретившись с ним и уже зная, кто он, я пожал ему руку – всё мгновенно стало недавним.
— Вам приходилось здороваться с Гитлером за руку? – решился аккуратно спросить я.
— Конечно, много раз, – он настороженно посмотрел на меня. – Надеюсь, сейчас это уже не накладывает на меня тень.
— Конечно, нет, – мне стало неловко, – простите за этот инстинктивный вопрос.
Он добродушно улыбнулся. Тем не менее, то, что всего одна ладонь (!) отделяла меня от невообразимого рукопожатия – произвело на меня физически сильное впечатление.
— Гитлер был моим крестным отцом.
Можете представить себе моё отношение к этому, учитывая, что позже я долгое время был священником?
— Я даже не могу вообразить себе ваших чувств, – ошеломленно признался я.
Он молча кивнул.
Мартин Борман-младший был врачом, много лет он работал в Африке, был католическим священником, миссионером. Он лечил людей и читал им проповеди, старался морально помочь.
Борман взглянул на меня почти безнадёжным взглядом, при этом исполненным некой надежды.
— Вы понимаете, – продолжил он, – это не только реальная история, но и метафорическая.
Таково большинство людей. Потом они всё поймут. Они и сейчас понимают, но в момент, когда от них зависит жизнь и судьба других людей – они слушаются приказа. Они подчиняются идее.
Надо быть цельным человеком и постоянно думать о том, что ты делаешь, и главное, не бояться быть собой, не бояться противостоять приказам, чтобы в критический момент не совершить нечто чудовищное.
— Так, что же, – решился я спросить его, – вы считаете, он прощён?
— Да. – Борман с удивлением посмотрел на меня. – Он прощён.
— Каким образом?
— Он не убивал с умыслом. Он сделал это по инерции выполнения приказа. Поэтому он так страдал. Ни Гиммлер, ни Геббельс, ни мой отец – не страдали бы от такой мелочи, как убитая девочка. Неприятная картина, – он сделал упругий жест ладонью по воздуху, – но не причинявшая ни физического, ни идейного дискомфорта. Она же была еврейка.
Хотя я уверен, – он рукой рассёк воздух перед собой, – что в душе все они понимали, что это противоречит природе, что это преступно, и что им придётся заплатить за это. Я убеждён, что они осознавали это. Этот солдат был нацистом чисто формально.
И наказал сам себя. Поэтому он прощен.
— Nein-nein, Martin! – Эрик вдруг снова заговорил по-немецки и мелкими движениями отрицательно закачал головой. – Я не согласен. Простить значит снять событие. Он не может быть прощен. Здесь я согласен с евреями. С верующими иудеями. Наше христианское «прощение», благодаря которому христианство завоевало полмира, всех развратило! Покайся – и будешь прощен! Это лукавство! Не может быть такого. Уверен, иудаизм ближе к истине. Там так: всё, что ты совершил, вне зависимости от твоего раскаяния, навсегда остаётся с тобой. Бейся хоть лбом об стену и уверяй в искренности своего раскаяния – ничего не изменится. Раскаяние важно. Оно определяет тебя в твоем моральном движении. Но оно не снимает события и не снимает твоей вины. А мы, христиане, удобно устроились!
Предал, покаялся – и снова как новенький!
— Эрик! – выдохнул Борман с возмущением. – Говорить так огромный грех! Раскаяние – это не просто слова, это осознание и страдание!
Страдание души, часто и тела! Человеку необходимо возрождение! Правильно, именно этим христианство завоевало почти весь мир, потому что именно эту уникальную возможность нам дал Господь!
Мартин, покрасневший от эмоций, пригладил свои волосы.
— Видишь, Котя, – Эрик вдруг назвал меня детским прозвищем, поднял брови и, кивнув в сторону Мартина, саркастически произнёс, – господь им дал! Люблю я этих детей!
Эрик с иронией посмотрел на Бормана, тот терпеливо воспринимал его взгляд.
– Он католик, – Эрик снова потряс рукой в сторону Мартина, а затем потыкал указательным пальцем себя в грудь. – А я протестант. По сути практически еврей. Впрочем, я неверующий. Но главное, он младше меня. В юности это было большой разницей. Но и теперь, видишь, он всё еще не дорос до понимания чего-то!
Мартин, сжав губы, будто с сожалением смотрел на него. Эрик чуть склонился в мою сторону, протянул руку позади меня и похлопал Мартина по плечу.
Тот улыбнулся. Они почти обнялись за моей спиной.
— Я вам только вот что скажу, – Борман посмотрел на меня. – Никогда не верьте, если кто-то из немцев или не немцев говорит, что он чего-то не понимал.
Это ложь. Все всё прекрасно понимали.
— Ja-ja, – Эрик снова затряс рукой перед собой, – здесь он прав!
— Люди врут чтобы выглядеть морально невиновными. – говоря это, Мартин склонил голову набок, став похожим на какого-то библейского персонажа с картин эпохи Возрождения. – Ради чувства собственной невиновности, ради чувства своей правоты, люди врут сами себе и верят в собственную ложь. Боюсь, что в своей массе, если не в основе, люди не рациональны и не моральны. Им свойственно создавать себе кумиров, – он глубоко вздохнул и продолжил. – И в нацизме, и в сталинизме, и в северо-корейской идеологии, в любой тоталитарной идее много привлекательного. Люди боятся многообразия и сложности жизни.
А подобная идеология создаёт впечатление, будто всё объясняет и отвечает на все вопросы. И люди делают вид, что верят в нее. До такой степени, что убеждают в этом сами себя. Это сумасшествие.
Но однозначность привлекает, безумие захватывает, оно заразительно.