падение стены после распада ссср
Падение Берлинской стены: исторические последствия
Финал «холодной войны» глазами современных политологов
9 ноября исполняется 25 лет со дня падения Берлинской стены. Политологи и историки в большинстве своем сходятся во мнении, что ключевую роль в событиях, ставших предпосылками к падению Берлинской стены, равно как и в тех, что за ним последовали, сыграл советский лидер Михаил Горбачев: по их мнению, именно его политика перестройки и гласности способствовала ослаблению коммунистических режимов в Восточной Европе и в конечном итоге привела к распаду СССР.
Как отмечает Роберт Легволд из Колумбийского университета, одним из ключевых факторов стало решение Горбачева не применять силу для подавления реформистских настроений в Восточной Европе. «Он, – констатирует политолог, – все яснее давал понять Восточной Европе, что Советский Союз не будет повторять того, что делал много раз в прошлом: в 1953 году в Берлине, в 1956 в Венгрии и Польше, в 1968 в Чехословакии и так далее».
В июле 1989 года на смену так называемой «доктрине Брежнева» пришла «доктрина Синатры» – так один из советников Горбачева охарактеризовал его новый внешнеполитический курс, намекая на знаменитую композицию «My Way» (На свой лад). Имелось в виду, что отныне восточноевропейские страны были вольны выбирать собственный путь в политике и экономике.
В начале октября Горбачев приехал в Восточный Берлин на празднование 40-й годовщины ГДР.
Как отмечает бывший корреспондент New York Times в Москве и Бонне Серж Шмеман, в то время как десятки тысяч жителей шли по улицам города со свечами в руках, Горбачев жестко высказал свою позицию лидерам Восточной Германии.
«По Берлину шла огромная толпа, – вспоминает Шмеман. – И в это время Горбачев дал понять лидеру Восточной Германии Хонеккеру, что не собирается оказывать ему поддержку, и если тот не будет идти в ногу со временем, то останется за бортом истории. Заявление Горбачева было не просто символическим: он предупредил Восточную Германию, что не поддержит ее, и это был огромный шаг».
Через несколько недель Хонеккер ушел в отставку, а спустя месяц после визита Горбачева пала Берлинская стена.
По словам Роберта Легволда, падение Берлинской стены ускорило крах коммунистических режимов по всей Восточной Европе. Он начался в июне в Польше, где на свободных выборах «Солидарность» одержала триумфальную победу.
«Это был каскадный эффект. Все как будто происходило одновременно, и на мысль о цепной реакции наводила только последовательность: сначала Польша, потом Восточная Германия, потом Чехословакия, Венгрия и, наконец, Болгария и Румыния», – отмечает эксперт.
Шмеман подчеркивает: события в Румынии в конце декабря 1989 года были отмечены высоким уровнем насилия. «Только в Румынии, – констатирует он, – была стрельба; около тысячи человек погибли в Тимишоаре и других городах. И, конечно, Чаушеску и его жена были казнены после крайне поспешного разбирательства, которое выдали за суд».
Легволд и другие эксперты считают, что падение Берлинской стены ознаменовало конец «холодной войны».
«Институциональная база для «холодной войны», насколько она была сосредоточена в Европе, исчезла, поскольку Организация Варшавского договора – военный альянс, противопоставлявший себя НАТО, – прекратил свое существование. А это, разумеется, означало, что советские войска, базировавшиеся в Восточной Европе и на границе с Западной Германией, в Восточной Германии, будут отведены. Поэтому в силу институциональных и концептуальных причин «холодная война» завершилась», – поясняет аналитик.
Падение Берлинской стены оказало существенное воздействие на американо-российские отношения, вспоминает Шмеман: «Это изменило всю карту мира, и, что самое главное, нашу психологию. Все мы – по крайней мере я – выросли с психологией «холодной войны», с убеждением, что есть плохие и хорошие, они и мы – две основные силы. Если вдруг взбрыкнет Заир, то или они, или мы возьмем его под контроль в контексте основного противостояния. И вот, с потерей этого принципа возникла динамика, которую еще нужно было освоить».
Британский историк Фредерик Тейлор считает, что падение Берлинской стены оказало крайне негативное психологическое воздействие на россиян, в особенности на элиту. Он приводит в пример российского президента Владимира Путина. «Путин, – напоминает Тейлор, – работал агентом КГБ в Дрездене, в Восточной Германии, когда пала стена, и в городе его хорошо знали.
Так что он на собственном опыте знает, что значит превратиться из завоевателя, человека, которого все приветствуют со страхом и уважением в этой стране-спутнике с марионеточным правительством, подконтрольным СССР, в человека, не имеющего никакой власти над тем, что происходит в Восточной Германии. Вскоре он, конечно, оказался в России. Но я думаю, что многие люди чувствовали то же самое, ощущая то же унижение и горечь утраты».
По словам историков, возвращение России к прежнему статусу супердержавы – один из ключевых элементов внешней политики Путина.
Тейлор отмечает, что падение стены имело и другое непредвиденное последствие.
«Оттепель в «холодной войне», – отмечает он, – позволила всем этим монстрам вроде исламского терроризма восстать из мрака, пока таял лед. И мы до сих пор разбираемся с этими проблемами. Наш мир сейчас намного более открыт. Но в каком-то смысле тот замороженный мир, который жестко контролировали два блока, был безопаснее, если только вы не были непосредственно в зоне риска. А теперь может случиться все, что угодно».
По мнению Тейлора, именно это сегодня и происходит.
Бывший пресс-секретарь Горбачева – о падении Берлинской стены, «бархатной революции» и развале СССР
В 1989 году, 30 лет назад, в странах Варшавского договора произошли революции, которые привели к краху коммунистического режима в Европе и стали предвестником распада СССР. Как падение Берлинской стены и «бархатную революцию» в Чехословакии воспринял первый президент Советского Союза Михаил Горбачев, ощущал ли себя причастным к этим событиям и как они отразились на истории России, в интервью Настоящему Времени рассказал Андрей Грачев, бывший пресс-секретарь Михаила Горбачева. Он занимал эту должность с августа по декабрь 1991 года.
Бывший пресс-секретарь Горбачева о развале СССР
No media source currently available
«Перспективы казались очень обнадеживающими»
— Говоря об этом переломном моменте, хотелось бы начать с конца, с декабря 1989 года, когда встретились Горбачев и Джордж Буш – старший. Фактически было объявлено о завершении холодной войны. Это была общая победа или это было поражение Советского Союза?
— Конечно, это рассматривалось как общая победа, поскольку холодная война была общей бедой со всеми рисками и с угрозой вселенской катастрофы. Если посмотреть на встречу в марте как на итоговую политическую точку, на подведение итогов 1989 года, то, конечно, Горбачев туда приехал не в качестве человека, потерпевшего поражение, а наоборот, в качестве лидера тех исторических перемен, которые пережил и Советский Союз, и за 1989 год весь мир. Надо не забывать, что он приехал через несколько недель после падения Берлинской стены.
Если посмотреть вообще на панораму 1989 года, то надо сказать, что 1989 год начался в декабре 1988 года выступлением Горбачева в ООН. Эта речь после знаменитой речи Черчилля в Фултоне (5 марта 1946 года), которую называли «речью о железном занавесе», должна была оповестить мир о том, что холодная война закончилась, занавеса больше нет и перед нами открываются перспективы. А они тогда казались очень обнадеживающими.
— Какими казались перспективы?
— Что там говорил Горбачев: что Советский Союз предлагает другим и сам берет на себя обязательства не применять силу в решении политических проблем, не вмешиваться в дела других стран, независимо от их политической системы. И вот эта часть фразы была важна, потому что это означало торжественные похороны доктрины Брежнева.
Значит, страны Варшавского договора рассматривались как полностью суверенные, а не в рамках ограниченного суверенитета. Что СССР признает за каждой страной право выбора – выбора системы, выбора руководителя, образа жизни.
И дальше политически был открыт 1989 год.
— Нужно сделать важное уточнение: в 1989 году вы работали заместителем заведующего международного отдела ЦК КПСС. Как мир в тот момент выглядел из Кремля?
— Надо попробовать вернуться в эти годы. Ведь главным замыслом перестройки и главной целью преобразований, которые были с ней связаны, были перемены внутри советского общества. Получалось, что окончание холодной войны, развитие сотрудничества с Западом – это, по существу, оказывалось условием развития вот этих процессов внутри Советского Союза: положить конец бессмысленной конфронтации, идеологическому конфликту.
Во-вторых, конечно, надо было избавить мир от угрозы третьей мировой войны. Потому что мы жили, надо вспомнить об этом, до 1985 года фактически во втором издании обостренной холодной войны, где если не на грани второго кубинского кризиса, то близко к нему.
В-третьих, надо было избавиться от экономической лямки, гонки вооружений.
— Можно сказать, что экономика сыграла?
— Многое сыграло. Потому что мы как страна теряли конкурентоспособность. Мы отставали в технологическом плане. В экономическом плане ситуация была, конечно, провальная, потому что страна существовала на нефтяной игле. В сельском хозяйстве гигантская дыра, потому что страна должна была закупать продовольствие, чтобы кормить собственное население. И к этому надо было находить средства для того, чтобы поддерживать статус сверхдержавы. С экономикой, которая была слабее рыночных стран вообще, а уж с американской – тем более.
Поддерживать статус сверхдержавы требовало совершенно фантастических усилий.
Испытание для Горбачева
— Каким образом Горбачев стал носителем новых идей? Где корни?
— В явлении Горбачева есть две стороны. Есть сам по себе человек, конечно, неординарный, во многих отношениях уникальный, такой сплав и крестьянского происхождения, и казацкой вольницы из Ставрополья, и университетского образования в Москве, которое, кстати, он получал в годы оттепели хрущевской и десталинизации. Все это и слепило этот характер.
Но одновременно был Горбачев и как феномен, как представитель целого поколения, которое не было воспитано в параноидальном страхе перед очередной агрессией Запада, в атмосфере или в догматическом образовании подшкол, которые делили мир на два цвета – черный и белый.
— Как реагировали в ГДР, в Польше, Чехословакии?
— Здесь оказалась интересная и по-своему парадоксальная ситуация, а может быть, и начало переломного момента в осуществлении того политического проекта Горбачева, когда развязанные им процессы начали в каком-то смысле выходить из-под его контроля, во всяком случае, опережать его собственный календарь. Потому что его программа – положить конец холодной войне и конфронтации с Западом – адресовалась в первую очередь западной общественности, политикам, а услышали его у него дома – я имею в виду и СССР – и в странах Восточной Европы.
— Ведь до того, как начались все эти «бархатные революции» 1989 года на востоке Европы, надо вспомнить, что у нас все бурлило вокруг первых выборов в Совет народных депутатов, но происходили события в Грузии.
— В странах Балтии.
Первый тест прошел с Первым съездом народных депутатов, потому что в Грузии армия применила силу для разгона демонстрации и в Тбилиси были жертвы. И на съезде это публично обсуждалось, это осуждалось. И это был первый тест той самой доктрины Горбачева.
Затем на эту доктрину откликнулись союзники Варшавского пакта: Польша – первой, потому что к этому времени они уже накопили опыт. Венгры тоже в это окно возможностей, которые они ощутили, решили прыгнуть. И началось с того, что они на венгерско-австрийской границе открыли свободный проход для своих граждан, а потом оказалось, что этим проходом могут воспользоваться и жители Восточной Германии.
Ситуация с ГДР, со стеной и с Берлином, конечно, отличалась от других восточноевропейских стран. Статус Германии был особым, он закреплялся в решении стран-победительниц. Я был в составе группы, которая сопровождала Горбачева в июне в его визите в ФРГ. И там у него была встреча с Колем (Гельмут Коль – федеральный канцлер Германии в 1982-1998 годах – НВ).
Он был встречен с фантастическим гостеприимством, с триумфом. Кто-то из его советников ему сказал откровенно: «Михаил Сергеевич, этот восторг немцев относится не столько к перестройке, сколько к надежде, к тому, что вы для немцев [выполните] это обещание возможного воссоединения Германии». Но тогда и Горбачев, и Коль считали, что это дело будущего, потому что Горбачев сказал: «Конечно, это рано или поздно произойдет». Но это не в ближайшее время.
Но не только Горбачев, а наши западные партнеры – французы, англичане – с опаской относились. С французами, с Миттераном (Франсуа Миттеран – президент Франции в 1981-1995 годах – НВ) у Горбачева зашла речь о том, как бы ускорить процесс воссоединения Европы для того, чтобы воссоединение Германии было как бы инкрустировано в этот процесс. Чтобы не воссоединение Германии тянуло за собой воссоединение Европы, а наоборот. Но все произошло, как часто происходит в истории, стихийно.
Проснуться и узнать, что Берлинской стены больше нет
— Есть такая популярная история, что посол Советского Союза в Восточной Германии проспал падение Берлинской стены.
— Нет, это легенды, мифы. Фактически Горбачев, хотя он и не мог определить дату и не хотел играть роль анти-Хрущева, который [Никита Хрущев] дал Ульбрихту (Вальтер Ульбрихт – председатель Госсовета ГДР – НВ) зеленый свет на строительство стены. И также он не хотел посылать каменщиков, чтобы они ее разбирали по его указанию. Ему хотелось бы, я так думаю, что вот он однажды проснулся и узнал, что стены больше нет.
— Получается, что сбылась мечта Горбачева – стены нет.
— Он об этом и говорит в последних интервью, что он узнал об этом задним числом. Так оно было или он лукавит, я не знаю. Во всяком случае, он снял с себя подозрения в том, что он своим указанием повелел разрушить эту стену. И поэтому он говорит, что стену разрушили берлинцы, а его роль свелась к тому, чтобы создать условия для этого – создать условия, чтобы разрушить ее фундамент, и дальше уже самим немцам дать, как с ней поступить.
— Вы же тогда были все же в международном отделе ЦК. Вспомните этот день? Как это все выглядело?
— Это выглядело сообщением ТАСС о событиях прошедшей ночи. У нас тогда по телевидению никаких breaking news не было. Это был отчет о событиях ночи и то, что был поднят шлагбаум на пропускном пункте, и массы людей с Восточного Берлина отправились в Западный беспрепятственно. Мы все, я, во всяком случае, восприняли это с облегчением, потому что это означало, что одной проблемой меньше.
— В Москве не было ли ощущения, что это все может привести к коллапсу власти Советского Союза?
— Тогда еще казалось, что эти процессы, поскольку они были развязаны с политической инициативы, исходившей из Москвы, – процессы, идущие во благо. Тем более, что в 1989 году главных проблем, которые в конце концов привели к распаду СССР, ну и к путчу августовскому, а потом и к отставке Горбачева, еще не было так видно.
Анти-Ленин
— Вы в начале интервью сказали, что 1989 год начался в декабре 1988-го. Можно ли сказать, что 1989-й закончился с отставкой Горбачева?
— Можно сказать, что 1989 год продлился до 1991-го. Просто ветер этих перемен, поднятых и перестройкой, и, пройдя через Восточную Европу, перекинулся на Советский Союз. Вслед за странами Восточной Европы занялись костры на периферии СССР, в республиках, начиная с балтийских и кавказских, и в других тоже.
Можно сказать, что эта революция 1989 года, как бывает в деревенском пожаре, с одного дома перекинулась на другие, и окончилось тем, что в 1991 году Прибалтика зимой – Вильнюс и Рига. Потом московские события – конфликт и в Верховном совете, и на улицах Москвы, и оппозиция, возглавленная Ельциным, уже привели к тому, что Горбачеву пришлось в пожарном порядке искать способ спасения Союзного государства, из чего и родился Новоогаревский процесс.
А дальше августовский путч. На этом, можно сказать, и закончилась политическая история перестройки, потому что оставшиеся месяцы и попытки Горбачева склеить эту расколотую безнадежно чашку закончились Беловежской пущей.
— Вы наверняка много часов разговаривали с Михаилом Сергеевичем о том, что произошло. Вы только что сказали про разбитую чашку. Если это разбитая чашка, то кто ее разбил?
— Чашка – это образ. Но, так или иначе, он не побоялся поставить вопрос о том, что та модель, та мерка, по которой была скроена эта шинель Советского Союза и Союзного государства, не соответствовала ни времени, ни миру.
То, что Горбачев отважился это объявить вслух и выразить, сформулировать программу того, как, я бы это назвал, реализовать своего рода превентивную революцию – то есть избежать такого кризиса, который мог бы превратиться в кризис с большим количеством насилия, межнациональных конфликтов, с учетом всего капитала насилия, которое накопилось за годы советской истории. То, что общество это и эта страна шли к своему неразрешимому кризису, было очевидно.
Я ему говорил, [что он] фактически сыграл роль анти-Ленина. Потому что он вывел страну из тупика модели ленинизма и большевизма, причем вывел политическим путем, избежав судьбы Югославии. Это его огромная заслуга.
И вторая заслуга в том, что он остался верен этому проекту. Для него было важно добиться того, чтобы развитие страны внутреннее и общества в сторону открытия миру, демократии, в сторону цивилизации шло. Это было для него важнее, чем собственная политическая судьба. И он это доказал своим примером.
Поэтому я, отвечая на ваш вопрос, думаю, что это небольшое преувеличение – сказать, что история России в ХХ веке делится на этапы до Горбачева и после.
Конец конца истории: через 30 лет после падения Берлинской стены мир развернулся в обратном направлении
В момент своей постройки в 1961 году Берлинская стена стала олицетворением «железного занавеса», отделившего социалистический лагерь от остального мира. Точно так же и «падение стены» в ночь 9 на 10 ноября 1989 года, когда жители Восточного Берлина начали массово переходить в западную часть города, стало одним из ключевых символических событий новейшей истории. Для граждан Восточной Германии и других стран Центральной и Восточной Европы оно окончательно открыло двери к «воссоединению с Европой». Для жителей СССР падение стены означало разрушение искусственных барьеров для контактов с остальным миром.
Однако в более широком историческом контексте падение Стены было не началом перехода в новое состояние, а скорее одной из финальных стадий процесса всемирного «снятия границ» — того процесса, который начался в конце 1960-х с борьбы за гражданские права в США и студенческих революций в Европе и который сегодня на наших глазах разворачивается в обратную сторону.
Последний вагон
Идущий от широких масс запрос на бóльшую свободу спровоцировал существенные изменения в экономической и политической жизни, но и сам он был реакцией на изменения, происходившие в экономике. Вопреки распространенному заблуждению, экономическая модель, основанная на активном государственном вмешательстве в экономику, вовсе не была отличительной особенностью СССР. Позитивная динамика экономического развития в первые десятилетия после II Мировой войны во всех странах мира поддерживалась за счет активного участия государства в экономике, которое на системном уровне началось в 1930-е гг. в ответ на потрясения «Великой депрессии».
Однако любые модели экономического развития имеют свой цикл жизни, и к концу 1960-х эта модель подошла к исчерпанию своих возможностей. Реакция на это в разных странах оказалась различной. На фоне скачка нефтяных цен в 1970-х руководство СССР предпочло продлить существование этой модели. Другие страны попытались перевести свои экономики на новые рельсы, дав больше свободы экономическим агентам.
В числе пионеров такой либерализации были США при Рональде Рейгане и Великобритания при Маргарет Тэтчер, но в том же направлении (хотя и с совсем иных стартовых позиций) начал двигаться Китай при Дэн Сяо Пине. Именно эти страны-первопроходцы смогли получить наибольшие выгоды от начавшего складываться с конца 1970-х гг. нового либерального миропорядка. Те же, кто присоединился к этому процессу позже, получили гораздо меньше выигрышей, хотя и в полной мере разделили все издержки этого процесса. В их числе — рост социального неравенства, который не компенсировался в должной мере экономическим ростом и повышением средних доходов.
Особенность СССР была в том, что у нас этот процесс не просто начался намного позже: он сразу начался с политики, в отсутствие социальной базы для устойчивой демократии в виде рынка и конкуренции. Впрыгнув в последний вагон уходящего поезда, наша страна не успела получить больших выгод, но столкнулась со всеми проблемами, которые несли с собой глобализация и стирание границ.
Россия и ВТО
Показателен пример с вступлением России в ВТО. Для развитых стран смысл механизма ВТО был в том, чтобы открыть рынки развивающихся стран для активности транснациональных компаний, базирующихся в США, Европе или Японии. Но Россия в 1990-е гг. уже была очень открыта. В докладе Минэкономики 1997 года сравнивались импортные тарифы в Евросоюзе и в России: в ЕС тогда номинальный средний тариф составлял 5%, а в России — 18%. Однако, по данным макроэкономической статистики на фоне массовой контрабанды и ухода от таможенных платежей из этих 18% импортного тарифа в бюджет РФ по факту поступало лишь около 3%. Таким образом, российская экономика в 1990-х без всякого ВТО фактически была более открытой, чем экономика Евросоюза.
Для развивающихся стран смысл вступления в ВТО был в том, что таким образом они открывали для своих товаров рынки развитых стран. И, например, Китай после вступления в ВТО ощутимо выиграл — в силу снятия тарифных ограничений для экспорта своей промышленной продукции. В этом контексте Россия мало что получила от вступления в ВТО, поскольку энергоносители, доминирующие в нашем экспорте, как правило, не облагаются импортными пошлинами и их поставки не квотируются.
Для России определенная польза, на мой взгляд, возникала не столько от вступления в ВТО, сколько от многолетних переговоров о вступлении (завершившихся только в 2011 году, т.е. всего за пять лет до того, когда США при Трампе стали сворачивать созданный ими режим глобальной торговли). Заявленная политическая позиция о необходимости и неизбежности вступления в ВТО оказывала давление на предприятия, вынуждала их думать о повышении своей конкурентоспособности.
Обратное движение маятника
По исторической иронии, падение Берлинской стены совпало с выходом статьи, а затем и книги, Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории». Эта книга стала выражением ощущения, что на смену миру, разделенному на противостоящие лагеря, пришел мир либеральной демократии с ее универсальными ценностями. Вместо идеологического выбора (который стал ненужным) люди смогут начать жить простой повседневной жизнью. Именно в этом смысле «история закончилась».
В тот момент казалось, что такой взгляд имел под собой основания. Крах СССР и распад бывшего социалистического лагеря убеждал в том, что модель плановой экономики оказалась неконкурентоспособной, но опыт США и Европы показывал, что существует другая, эффективная модель либерального рынка и демократии, к которой надо стремиться развивающимся странам и переходным экономикам. Возникло простое и понятное видение будущего, на котором мировая экономика и политика держались два десятилетия.
Тем не менее, довольно скоро появились первые сигналы, что отнюдь не все согласны с подобным взглядом на жизнь и на историю (одно из наиболее радикальных проявлений такого несогласия — террористический акт 11 сентября 2001 года, потрясший Америку и весь мир). Полноценное осознание проблем, присущих либеральной модели глобального миропорядка, началось после экономического кризиса 2008-2009 годов.
Сегодня, к примеру, эта модель упирается в существование новых монополий — таких, как Google или Facebook, которые выросли на основе вполне рыночных механизмов. Эти монополии получили возможность с помощью технологий контролировать активность людей и управлять ими. Увидев, что у частных компаний появилась власть, выходящая за пределы национальных границ, государства начали реагировать. США реагируют экономическими методами — заставляя американские фирмы возвращать домой производственные мощности, защищая свой рынок от китайских компаний и по существу разрушая те самые правила ВТО, которые они еще недавно сами продвигали. Китай, сталкиваясь с политической конкуренцией со стороны Запада, использует цифровые технологии для защиты своего политического пространства. Таким образом, через новые технологии приходит ограничение свободы. Это не плохо и не хорошо, — это данность.
Сегодня и в экономике, и в политике идут процессы «восстановления границ». И если падение Берлинской стены в 1989 году во многом обозначило завершение большого перелома в истории, то сейчас мы подходим к новой точке перелома: входим в какое-то новое будущее.
Это похоже на обратное движение исторического маятника, отправной точкой которого стал экономический кризис 2008-2009 годов. Мы еще не понимаем, как будет устроено это «новое будущее». Тем не менее, какие-то его черты уже проясняются.
В частности, это не будет «возвратом назад»: история не повторяется, и вернуться за железный занавес в Советский союз ни у кого не получится. Мы все живем в другом мире, с качественно иным уровнем технологий и возможностей для коммуникаций. Но в то же время очевидно, что в силу разнообразных причин — политических, экологических, демографических — люди и государства гораздо больше внимания будет уделять фактору безопасности (в отличие от акцента на экономической эффективности, характерного для либеральной экономической модели последних десятилетий). А это значит, что «новое будущее» будет связано с ограничением той свободы, символом которой 30 лет назад стало падение Берлинской стены.