осторожно двери закрываются читать

Осторожно двери закрываются читать

Осторожно, двери закрываются

Осторожно, двери закрываются

Она опустила малыша на пол и оглянулась в поисках свободного места. Ее взгляд на мгновение задержался на мне. Я не отвел глаз; женщина, резко отвернувшись, прошла в другой конец вагона.

Женщина еще раз взглянула на меня, достала из кармана блейзера плеер и, сменив кассету, принялась разглядывать расклеенную по всему вагону рекламу, под звуки неслышной музыки. Я уткнулся в Головачева.

Спустя три-четыре остановки я поднял голову и снова бросил осторожный взгляд на женщину.

Она так же отстраненно посматривала по сторонам. Только музыка ее не интересовала более, «таблетки» от плеера лежали у женщины на ладони, которую она то сжимала в кулак, то разжимала. Мальчуган же завладел оставленным на время без присмотра плеером и сосредоточенно нажимал на серебристые кнопочки, вертя его то так, то сяк в руках. Когда же ему удалось открыть крышку, мать без промедления отобрала понравившуюся игрушку и положила во внутренний карман пиджака. Протесты не помогли, женщина что-то прошептала своему сыну, и тот, нахмурив реденькие белесые брови, тяжело вздохнул и успокоился. Но ненадолго, спустя несколько минут он уже забавлялся пультом дистанционного управления, безуспешно пытаясь отколупнуть блестящую заколку приборчика.

Только тут я обратил внимание, что моя остановка осталась позади. Поезд миновал ее и двинулся дальше.

Я чертыхнулся про себя, и уставившись в книгу, принялся размышлять, что же делать дальше.

Когда поезд стал подъезжать к «Тульской», женщина взяла малыша за руку, помогла слезть с сиденья; вдвоем они направились к дверям. Едва поезд выехал на освещенную искусственным светом платформу, с места поднялся и я.

На этот раз женщина оборачиваться не стала.

У выхода она остановилась и купила несколько телефонных жетонов. Я задержался вместе с ней, у соседнего лотка, чтобы купить коробку конфет. Пока я выбирал понравившийся сорт, мне его упаковывали и давали сдачу, женщина дозвонилась, произнесла несколько коротких фраз в трубку и быстро повесила ее. Прошла мимо меня к киоску, чтобы купить мальчику сладостей.

Я вышел на улицу, оглядевшись, присел на краешек скамьи и снова открыл книгу.

Головачев, несмотря на незамысловатость сюжета и удивительную простоту предложений, читаться не желал. На нет и суда нет, я убрал книгу и принялся разглядывать прохожих.

По прошествии пяти минут мое терпение было вознаграждено. Женщина вышла из метро, ведя за руку мальчика. Тот деловито сосал леденец на палочке и победоносно посматривал снизу вверх на мамино лицо. Оглядев беспрерывный людской поток, она увидела невдалеке кого-то и без промедления направилась в ту сторону. Мальчик вырвался из рук мамы и, растолкав стоявших на его пути взрослых, первым достиг рук бабушки. Леденец выпал из его ладошки, но это обстоятельство нисколько не испортило ему настроения.

Женщина недолго поговорила со своей матерью, затем отдала ей пластиковую сумку, что-то при этом напомнив. Проводила до перехода, попрощалась и медленно пошла в обратном направлении. Остановилась, обернулась.

Минута, другая. Она совсем рядом, не спеша проходит мимо. Задумчиво оглядывается. Останавливается.

Только после этого я встаю, запихивая на ходу пресловутого автора космической пальбы и мордобоя, подхожу к тротуару, машу рукой. Из сплошного потока машин выруливает одна легковушка, притормаживает; дверь гостеприимно распахивается передо мной.

— На Сходню подкинете?

Лариса подходит, кажется, она улыбается одними уголками губ. Я открываю заднюю дверь, она легко проскальзывает внутрь, устраиваясь за спиной водителя. Я усаживаюсь рядом.

Лариса едва заметно вздрагивает, едва я произношу первые слова. Шофер кивает, громко, чтобы раз и навсегда нарушить гнетущую тишину установившуюся в салоне, говорит: «Довезем в лучшем виде, и не заметите, что добрались,» и с усилием нажимает на газ.

Всего несколько ничего не значащих мгновений, и машина подъезжает к дому. Я расплачиваюсь с водителем, помогаю Ларисе выбраться на тротуар. Легким движением она выскальзывает из легковушки, и мы торопливо идем к подъезду, пересекая наискось детскую площадку с неизменными внимательными бабульками, сидящими на скамеечке подле крыльца. Они провожают нас взглядами до самых дверей. Лариса взбегает по лестнице, жмет кнопку вызова лифта и облегченно вздыхает, видя, что я преодолеваю последние ступеньки, разделяющие нас.

— Я по тебе очень соскучилась. Мы так давно не виделись.

— У нас мало времени. Мне еще надо к Столетову заехать за материалами.

Я открываю дверь своей квартиры, и Лариса быстро проходит внутрь, на ходу бросая на стул сумочку, снимая блейзер, оглядывается в поисках вешалки.

— Спасибо за комплимент. В прошлый раз ты говорила тоже самое.

— Марта уже неделю как в Кракове. Очередной приступ любви к родственникам.

Наконец, рубашка снята, Лариса, помахивая ей, проходит в спальню. Я спешу следом, на ходу избавляясь от ставшей лишней неуместной одежды.

Я пожимаю плечами, и майка, проворно стянутая Ларой, оказывается на полу.

— Дело случая. Встретил тебя.

С полчаса спустя страсть, охватывавшая нас, утихает, и нам остается медленно возвращаться в привычный мир, приходя в себя на смятых простынях двуспальной кровати. Лариса неохотно поднимает голову и берет с тумбочки нашу семейную фотографию, снятую спустя два дня после свадьбы. Долго любуется ей и поворачивается ко мне.

Источник

Идиотское место. Суетливое, шумное, суматошное. Впрочем, сам выбрал, и нечего ворчать. Выбрал по памяти, станция метро «Парк культуры». Когда-то давно они встречались здесь шумной компанией – и айда в парк. Ну а там все тридцать три удовольствия: мороженое, газировка, каток, аттракционы. А если везло, то и чешское пиво. Впрочем, везло нечасто.

Правда, в парке было навалом шпаны. Задирали их нередко, но дрались тогда по-честному, до первой кровянки, без всякого беспредела. А здесь, у метро, в те давние годы вообще было тихо и благостно. А сейчас? Мама дорогая! Кошмар. Толпы людей сновали, едва не снося друг друга, текли бесконечные, бурлящие людские потоки. Сумасшедший город, нет, правда! Конечно, он слышал, что многое изменилось. Но чтобы так? Та, прежняя, его Москва осталась в далеких, сладких и мучительных воспоминаниях и казалась сейчас сказочно просторной и спокойной: полупустые улицы, площади, мосты, зеленые скверы. Все исчезло, как не было. Исчезла знаменитая купеческая московская умиротворенность, ее размеренность, благостность. Все исчезло. Другие улицы, другие здания, другой народ. Другой город.

«Нет больше моего города, – подумал Свиридов. – Да и меня в этом городе нет. Тогда, в те годы, я растворялся в нем, погружался в него безо всякой опаски, сладко предчувствуя радость встречи. И блаженно плыл в его запахах, в легком тополином пуху. Тогда я здесь был хозяином, смелым и щедрым. А сейчас я гость, а гости всегда робеют. Гость издалека, и, кажется, гость незваный. Растерянный гость, ошарашенный и пугливый».

Он закурил и стал пристально вглядываться в толпу. «Не узна́ю, – стучала в висок тревога. – Не узна́ю, и будет позор. Что такое фотографии? И потом, женщины способны кардинально меняться». Потом принялся себя успокаивать: «Не узнаю я, узнает она, а я прикинусь слепошарым старикашкой. Уж я-то не изменился за последние пару лет нашей переписки. По крайней мере, так хочется думать».

Господи боже, помоги! Женщины, молодые и не очень, торопливо проскакивали мимо, обтекая и задевая его. Красавицы! Нет, честное слово, красавицы – таких раньше не было. Какое-то новое племя, новое и незнакомое! Впрочем, это не новость – лучше и краше наших баб точно нет. Краше, ухоженнее и моднее. В любой точке мира он моментально узнавал бывших соотечественниц: всегда при марафете, непременно на каблуках – при чем тут комфорт, красота важнее, – одетых по самой последней миланской моде, увешанных бриллиантами. Но всегда их выдавали глаза. Вот удивительно – глаза оставались тревожными, беспокойными, будто эти немыслимые красотки ждали подвоха. И еще одно – было такое ощущение, что они боятся выглядеть самозванками, случайно попавшими в райский мир. Да так и было: все они действительно немножко самозванки, не всегда с хорошими манерами, зато с напористостью и наглостью нуворишей, с неким презрением к местным жителям, к их традициям и привычкам. Они словно чувствовали, что их слегка опасаются, но при этом поглядывают на них с интересом, с которым разглядывают редких и незнакомых животных. Нет, никакого проявления неуважения не было – их прекрасно обслуживали в лучших ресторанах и бутиках, с трудом скрывали удивление, когда чеки превышали все разумные пределы. И все-таки был какой-то душок, был. Как будто вся вежливая обслуга знала происхождение этих шальных, безумных денег. Красоток не уважали, и они это чувствовали.

Конечно, были и другие. Те, кто накопил, не без труда насобирал на заграничные поездки. Испуганные, зашуганные, растерянные и потерянные, те тоже боялись: заблудиться, отстать от туристического автобуса, не купить дешево и красиво, не охватить все достопримечательности, не успеть нафотографировать, не привезти подарки родне. Боялись, что глава семьи, муж и отец, переберет на ужине, сцепится с земляком или не отпустит за сувенирами. Они подсчитывали копейки, экономили на еде, старались наесться на завтраках и украдкой, оглядываясь, прихватывали со шведского стола парочку бутербродов в салфетке на перекус. Они не расслаблялись даже на отдыхе, но все равно были отчаянно прекрасны.

«Цветник, – подумал Свиридов. – Москва – это просто Эльдорадо для любителей женского пола». Он усмехнулся и оглянулся в поисках урны. Асфальт был густо усыпан окурками. Меланхоличный таджик (или киргиз?) сгребал их метлой.

Все изменилось. У метро полно киосков с цветами, поражающими воображение. Такую роскошь он не видел нигде, даже, пожалуй, в Европе. Впрочем, есть и местные специалитеты – кошмарные синие розы и гвоздики, присыпанные серебристой пылью. Такого точно нет нигде. Эти ужасы годятся только на кладбищенский карнавал, бррр. Рядом палатки с жаровнями, на которых зазывно шкворчат румяные, загорелые сосиски. Из кофейни пахнет ванилью и кофе. И рядом развалы с диковинными заморскими фруктами. Чудеса, да и только!

Свиридов вспомнил, как здесь, у входа в метро, в те достопамятные времена по углам робко жались, пугливо оглядываясь, опасаясь строгих стражей порядка, бабульки с ромашками и астрами, с гранеными стаканчиками семечек. Заметив серую милицейскую форму, они тут же бросались врассыпную. Да, букетик за пятьдесят копеек: «Бери, сынок, что робеешь? Утром срезала, из своего сада».

Вспомнил и передвижной лоток с пирожками, огромными, помятыми, блестящими от масла, с капустой и повидлом, по десять копеек и пять. Пирожки называли «здравствуй, гастрит». Но как было вкусно! Впрочем, в молодости все вкусно и все почти безопасно. И они, бесшабашные и безбашенные, нахальные и бесстрашные, хомячили эти пирожки в три горла и были счастливы. Кто тогда думал о здоровье! К чему думать о том, что есть? Того, что есть, просто не замечаешь.

А красные автоматы с газировкой, стреляющей в нос острыми и колючими пузырьками? По копейке – простая, несладкая, и по три – с сиропом, грушевым, яблочным и любимым крем-сода.

Молодость и вечное счастье. Только в молодости бывает вечное, ежеминутное, непроходящее ощущение счастья. Утром ли, вечером – круглые сутки. Теперь все другое. Да и он другой. Такие дела.

Наконец он увидел ее, вернее, узнал. Растерянно оглядываясь по сторонам, она искала кого-то. Да не кого-то, его. Он замер. Хотел выкрикнуть ее имя, но слова застряли в горле. Откашлялся и все-таки тонким, петушиным голосом крикнул:

Получилось смешно и довольно противно. Она обернулась, сдвинула тонкие брови. Их взгляды встретились, и она, чуть запнувшись, словно раздумывая, сделала неловкий шаг навстречу.

Расстояние между ними было ничтожным, всего-то в два метра, не больше. Два метра и – пропасть. Глубокая, куда больше, чем каньон Колка, на котором ему однажды посчастливилось побывать.

Свиридов подошел и остановился, вглядываясь в ее лицо.

– Ну здравствуй, девочка. – Он попытался ее обнять.

Катя чуть напряглась, покачнулась и отстранилась – чуть-чуть, но все же заметно. Напряглась ее тонкая спина, откинулась голова на высокой красивой шее, а руки бессильно повисли вдоль тела. Он отодвинулся, чтобы получше ее разглядеть. Она страшно смутилась, нахмурилась и опустила глаза.

Источник

Осторожно, двери закрываются!

ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ!

Платформа оказалась почти пустой.

Впрочем, ничего странного в этом не было… Предпоследняя станция метро на этой линии, к тому же выходной день. Здесь и в будние дни бывает не так уж много пассажиров – ближайшие новостройки расположены слишком далеко. Станцию метро окружает лабиринт промышленных зон и железнодорожных веток, да еще редкие, чудом сохранившиеся садовые домики.

Я присел на скамейку, снял наушники и достал из кармана плеер. Так и есть, аккумулятор почти разряжен. Вот черт…

Я бы встал и ушел. Но.

— Не пугайтесь вы так, молодой человек, не пьяный я. Пить – здоровью вредить. Не зря сказано.

Говорите, ни разу не видели, чтобы открывалось не с той стороны? Ну, это ничего не значит. Вчера не видели, сегодня не видели, а завтра – раз, и увидите…. Мало ли что. Механизмы – штука ненадежная.

Ну ладно, я тоже не видел. Может, и не бывает такого.

Вот спросите меня: какое правило самое главное? А я вам отвечу: никогда не засыпайте в метро! Ни-ког-да! Запомните это, молодой человек, и не улыбайтесь так… Это первое. А второе, самое главное – бойтесь пропустить конечную станцию. Да. Так бы прямо и написал: граждане пассажиры, бойтесь пропустить конечную станцию! Крупными буквами, и прямо вон там, на стекле. Да и на спинках сидений не помешало бы, как зайдешь, так и вспомнишь сразу: не пропускай!

Я-то? Да нет, ну что вы. Я-то этого и так никогда не забуду. Никогда. Ни в жизнь. Однажды вот забыл… нетушки, я умный теперь. Хватило, да.

Что вы говорите? Случилось что? Со мной? Да нет, не падал я… Ясно ведь сказано: не заходите за ограничительную линию по краю платформы. Потому что может быть опасно. И дураку понятно.

А я не дурак. Мне просто спать хотелось, вот и все… нет-нет, я не оправдываюсь, сам виноват.

И все же, не по-человечески это… Нехорошо. Вначале ведь объяснить нужно, чтобы человек понял. Ну уж если совсем ничего не доходит, тогда по-другому надо. Но меня-то за что так?

Тс-сс! Молчу, молчу. И вы не улыбайтесь, молодой человек, мало ли что подумают?

А знаете, я ведь иногда газеты читаю, конечно, настоящие газеты, проверенные… Нет, вы просто не представляете, сколько сказок придумано. Крысы-мутанты, можете вы себе представить? В тоннелях. Ага…

Бред собачий, конечно, здесь же просто нечего есть. Какие уж тут крысы, тут людям-то… ну ладно, это я так, забудьте…

А что касается заброшенных станций – вот тут, молодой человек, дело серьезное. Только не стоит об этом вслух да при всех… Государственное дело.

Он склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то, быстро взглянул на меня… Моему собеседнику явно хотелось выговориться.

Я никогда не раскрываю душу случайным попутчикам, и ненавижу выслушивать пьяные рассказы «за жизнь»; но в этом человеке и вправду было что-то особенное. Казалось, он хранит какую-то тайну, и мучительно решает – поделиться ей или нет. Я уже был готов встать и уйти, избавив беднягу от необходимости выбора, но именно в этот момент он заговорил снова.

— Может, и вправду стоит рассказать, а? Вы еще человек молодой, вам знать надо… Сейчас ведь как говорят – выбирай дорогу сам! Что хочешь, то и делай. Забыли, что есть такое слово – долг. В жизни ведь как: дворник должен улицу мести, мальчишка в школу бегать, водила баранку крутить. Кто-то дело делать, а кто-то – приглядывать, как оно делается. И всякий солдат должен знать свой маневр, да?

А если каждый решать начнет, чего ему хочется, а чего нет… Да вы не обижайтесь, молодой человек. Я раньше тоже так думал. Говорю же, молодой был, самоуверенный. Вот мне и объяснили. Жестко объяснили, не спорю – но зато понял.

Да, между прочим, все началось как раз здесь. Как сейчас помню: дело вечером было, после работы, и умотался я за день – просто как бобик. До дома часа полтора: полчаса на трамвае, час в подземке. Ну, понятно, в метро смотришь, как бы место занять да глаза закрыть. Все как обычно. Задремал я, короче.

Говорю же, молодой был… Наверное, до того дня кто-то там, наверху, меня терпел. Они ведь за всем наблюдают: постоянно, неусыпно, как говорится. Без контроля ведь никуда…

Короче говоря, проснулся я, когда двери уже захлопнулись, и поезд со мной уходил в тоннель. А позади осталась конечная станция.

Потом я понял, что некоторые детали были взяты прямиком из самиздатовских переводов Лавкрафта.

Интересно, что будет на этот раз? Тихий сумасшедший?

Знаете, я вначале даже не испугался. Ну действительно, что такого страшного: сейчас проедем чуть-чуть, зайдем на какой-нибудь обходной путь – а потом назад и снова по тому же маршруту. Появимся на той же станции, только с другой стороны платформы.

Вот когда состав набрал ход, и я понял, что мы действительно едем куда-то, и вовсе не в обратную сторону – тогда мне действительно стало не по себе. Стал я прикидывать, как буду оправдываться, когда мой поезд откроет двери где-нибудь в депо. «Осторожно, двери открываются…» Тогда еще не было террористов всяких, но в милицию загреметь можно было за милую душу – особенно, если объект режимный какой, а ты вдруг посреди него нарисовался.

Тусклые желтые лампы в проволочной сетке. И вот тут до меня сразу дошло: во-первых, здесь не депо, а во-вторых… попал я. Совсем попал. Потому что на платформе стояли трое в форме.

Трое в форме. Наверное, сначала он потряс головой, надеясь пробудиться от сна. Потом – протер глаза…

А потом двое из них, в галифе, гимнастерках защитного цвета и синих фуражках с красным околышем, выдернули его из вагона и умело заломили руки за спину. Человек согнулся от боли, но все же поднял голову – и увидел довольную улыбку третьего, в длинном кожаном пальто и такой же фуражке.

Он рванулся, услышав это «куда надо», и офицер укоризненно покачал головой, а потом ударил его раскрытой ладонью чуть выше уха. Он не лишился сознания, но мускулы его внезапно ослабли, а мысли сделались вялыми и медленными.

— Пошел, пошел! – беззлобно произнес Андриенко и толкнул задержанного в спину…

— …Менты, что ли? – сказал я бродяге, и он осекся, не решаясь продолжить. – Да, бывает, дед. Вот такая непруха: всего-то проехал лишнюю станцию, и столько проблем сразу. Небось, без копейки оставили, да?

Я резко повернулся к нему

— Что дальше-то было – помнишь?

Бродяга потер щеку, взгляд его стал испуганным. Я медленно поднялся, глядя ему прямо в глаза.

(…дальше – переполненный, забитый до отказа вагон с деревянными скамьями, запах хлорки и хлопчатобумажной робы… лица, прижавшиеся к стеклу в последней попытке докричаться, обратить на себя внимание. Поезд, летящий мимо ярко освещенных станций, и изумленные глаза пассажиров, увидавших в кабине машиниста в довоенной униформе, а за стеклами – одинаковых людей в сером…)

Источник

Осторожно, двери закрываются

Берендеев Кирилл Осторожно, двери закрываются

Осторожно, двери закрываются

Она опустила малыша на пол и оглянулась в поисках свободного места. Ее взгляд на мгновение задержался на мне. Я не отвел глаз; женщина, резко отвернувшись, прошла в другой конец вагона.

Женщина еще раз взглянула на меня, достала из кармана блейзера плеер и, сменив кассету, принялась разглядывать расклеенную по всему вагону рекламу, под звуки неслышной музыки. Я уткнулся в Головачева.

Спустя три-четыре остановки я поднял голову и снова бросил осторожный взгляд на женщину.

Она так же отстраненно посматривала по сторонам. Только музыка ее не интересовала более, «таблетки» от плеера лежали у женщины на ладони, которую она то сжимала в кулак, то разжимала. Мальчуган же завладел оставленным на время без присмотра плеером и сосредоточенно нажимал на серебристые кнопочки, вертя его то так, то сяк в руках. Когда же ему удалось открыть крышку, мать без промедления отобрала понравившуюся игрушку и положила во внутренний карман пиджака. Протесты не помогли, женщина что-то прошептала своему сыну, и тот, нахмурив реденькие белесые брови, тяжело вздохнул и успокоился. Но ненадолго, спустя несколько минут он уже забавлялся пультом дистанционного управления, безуспешно пытаясь отколупнуть блестящую заколку приборчика.

Только тут я обратил внимание, что моя остановка осталась позади. Поезд миновал ее и двинулся дальше.

Я чертыхнулся про себя, и уставившись в книгу, принялся размышлять, что же делать дальше.

Когда поезд стал подъезжать к «Тульской», женщина взяла малыша за руку, помогла слезть с сиденья; вдвоем они направились к дверям. Едва поезд выехал на освещенную искусственным светом платформу, с места поднялся и я.

На этот раз женщина оборачиваться не стала.

У выхода она остановилась и купила несколько телефонных жетонов. Я задержался вместе с ней, у соседнего лотка, чтобы купить коробку конфет. Пока я выбирал понравившийся сорт, мне его упаковывали и давали сдачу, женщина дозвонилась, произнесла несколько коротких фраз в трубку и быстро повесила ее. Прошла мимо меня к киоску, чтобы купить мальчику сладостей.

Я вышел на улицу, оглядевшись, присел на краешек скамьи и снова открыл книгу.

Головачев, несмотря на незамысловатость сюжета и удивительную простоту предложений, читаться не желал. На нет и суда нет, я убрал книгу и принялся разглядывать прохожих.

По прошествии пяти минут мое терпение было вознаграждено. Женщина вышла из метро, ведя за руку мальчика. Тот деловито сосал леденец на палочке и победоносно посматривал снизу вверх на мамино лицо. Оглядев беспрерывный людской поток, она увидела невдалеке кого-то и без промедления направилась в ту сторону. Мальчик вырвался из рук мамы и, растолкав стоявших на его пути взрослых, первым достиг рук бабушки. Леденец выпал из его ладошки, но это обстоятельство нисколько не испортило ему настроения.

Женщина недолго поговорила со своей матерью, затем отдала ей пластиковую сумку, что-то при этом напомнив. Проводила до перехода, попрощалась и медленно пошла в обратном направлении. Остановилась, обернулась.

Минута, другая. Она совсем рядом, не спеша проходит мимо. Задумчиво оглядывается. Останавливается.

Только после этого я встаю, запихивая на ходу пресловутого автора космической пальбы и мордобоя, подхожу к тротуару, машу рукой. Из сплошного потока машин выруливает одна легковушка, притормаживает; дверь гостеприимно распахивается передо мной.

— На Сходню подкинете?

Лариса подходит, кажется, она улыбается одними уголками губ. Я открываю заднюю дверь, она легко проскальзывает внутрь, устраиваясь за спиной водителя. Я усаживаюсь рядом.

Лариса едва заметно вздрагивает, едва я произношу первые слова. Шофер кивает, громко, чтобы раз и навсегда нарушить гнетущую тишину установившуюся в салоне, говорит: «Довезем в лучшем виде, и не заметите, что добрались,» и с усилием нажимает на газ.

Всего несколько ничего не значащих мгновений, и машина подъезжает к дому. Я расплачиваюсь с водителем, помогаю Ларисе выбраться на тротуар. Легким движением она выскальзывает из легковушки, и мы торопливо идем к подъезду, пересекая наискось детскую площадку с неизменными внимательными бабульками, сидящими на скамеечке подле крыльца. Они провожают нас взглядами до самых дверей. Лариса взбегает по лестнице, жмет кнопку вызова лифта и облегченно вздыхает, видя, что я преодолеваю последние ступеньки, разделяющие нас.

— Я по тебе очень соскучилась. Мы так давно не виделись.

— У нас мало времени. Мне еще надо к Столетову заехать за материалами.

Я открываю дверь своей квартиры, и Лариса быстро проходит внутрь, на ходу бросая на стул сумочку, снимая блейзер, оглядывается в поисках вешалки.

— Спасибо за комплимент. В прошлый раз ты говорила тоже самое.

— Марта уже неделю как в Кракове. Очередной приступ любви к родственникам.

Наконец, рубашка снята, Лариса, помахивая ей, проходит в спальню. Я спешу следом, на ходу избавляясь от ставшей лишней неуместной одежды.

Я пожимаю плечами, и майка, проворно стянутая Ларой, оказывается на полу.

— Дело случая. Встретил тебя.

С полчаса спустя страсть, охватывавшая нас, утихает, и нам остается медленно возвращаться в привычный мир, приходя в себя на смятых простынях двуспальной кровати. Лариса неохотно поднимает голову и берет с тумбочки нашу семейную фотографию, снятую спустя два дня после свадьбы. Долго любуется ей и поворачивается ко мне.

Я по-прежнему смотрю в потолок и философски замечаю.

— Хорошая жена не исключает наличия хорошей же любовницы.

Лариса качает головой. Ставит фотокарточку обратно.

— Не смеши меня. Прекрасно знаешь, что из нашего союза так ничего и не вышло. Да и не могло выйти, наверное. Пять лет назад ты что делал?

Я поворачиваюсь к ней.

— Работал в конторе, точно ты не помнишь.

— Разумеется, помню. Потом тебе подвернулась Марта, ты окрутил ее и женился, оставив меня на обочине и с ребенком.

Источник