она повалила его на пол

Она повалила его на пол

Любовь срывает маски

— Выпей-ка чаю, Мина, — уговаривала она юную леди Мэриан. — Я его специально для тебя приготовила.

Едва только услышала недобрые вести, мысленно добавила она.

Мэриан благодарно улыбнулась. В полумраке цыганской кибитки ее прелестное лицо засветилось искренней любовью. Эта ясная улыбка только усилила чувство вины, терзающее душу Тамары. Девятнадцатилетняя Мэриан приходилась ей племянницей, она была единственной дочерью ее умершей сестры Дантелы и сэра Генри Винчелси. Тамара редко видела Мэриан в последние годы, но недавний приезд сэра Винчелси в Лондон вселил в нее надежду, что теперь она будет часто встречаться с племянницей.

В это утро, к огромной радости Тамары, Мэриан пришла в цыганский табор навестить свою тетку. И надо же было такому случиться, что, пока они сидели и разговаривали, Тамару отозвали подальше в сторону и сообщили эти печальные вести, от которых ее радость мгновенно исчезла.

Теперь она молча наблюдала, как Мэриан медленно пьет чай, закрыв глаза и с явным наслаждением смакуя ароматный ромашковый напиток.

— Мама всегда любила твой ромашковый чай, — пробормотала девушка, взглянув на Тамару, и на ее дрогнувших губах появилась чуть заметная улыбка, которая, однако, не могла скрыть печаль, затаившуюся в глубине ее глаз.

Любой, кто увидел бы их вместе, вряд ли бы заподозрил, что в Мэриан течет цыганская кровь. Девушка с ее тонкими, почти классическими чертами лица и волосами цвета спелой ржи на первый взгляд ничем не походила на смуглолицую, черноволосую Тамару.

Лишь более внимательный взгляд мог бы заметить, что у девушки такой же бронзовый оттенок кожи, просто он немного светлее, чем у ее тетки. И хотя золотисто-карие глаза Мэриан, чей обманчивый цвет мог меняться от темно-карего до почти бледно-зеленого при ярком свете, были далеко не такими темными, как у цыган, все же своими высокими скулами и сочными яркими губами она была даже больше похожа на Тамару, чем на мать.

Воспоминания о горячо любимой, а теперь горько оплакиваемой сестре только утвердили Тамару в ее решении.

— Выпей-ка все, Мина, — сказала она, через силу улыбаясь. — Ты ведь знаешь, как полезен чай с ромашкой, он придаст тебе силы и добавит румянца.

Мэриан откинула назад свои густые золотистые волосы и лукаво взглянула на тетку.

— Уж не хочешь ли ты в такой деликатной форме намекнуть, что я чересчур бледна? Ты прямо как мой отец, который постоянно беспокоится, что я слишком много времени провожу одна, когда готовлю его лекарства или читаю.

Тем не менее она последовала совету своей тети и сделала еще несколько глотков горячего напитка.

Все это время Тамара изо всех сил пыталась сохранить на лице улыбку и не смотреть слишком пристально на злополучную кружку с травяным чаем.

— Твой отец — очень умный человек. Тебе бы следовало… следовало быть с ним рядом, ведь он каждый Божий день при короле. Как же ты сможешь найти себе подходящего мужа, если будешь целые дни проводить одна?

Мэриан чуть приподняла бровь от удивления.

— Подходящего мужа? При дворе Карла Второго? Да ты, похоже, шутишь! Там кавалеры, словно стая самодовольных павлинов, распускают свои пышные перья перед королем, а придворные дамы с замиранием сердца ловят каждый взгляд Его Величества в надежде стать его следующей любовницей. — Девушка нахмурилась. — Сколько бастардов короля уже сейчас бегают по свету? Десять? Двадцать? И все они в будущем получат титул и поместья, в то время как на улицах Лондона люди умирают от голода! Нет, при дворе короля я не найду себе «подходящего» мужа, это уж точно. — Мэриан вновь поднесла к губам кружку.

— Последи за своим острым языком, малышка, — предостерегла ее Тамара. — В наши неспокойные дни глупо наживать себе врагов.

Мэриан бросила покаянный взгляд на хмурое лицо тетки.

— Извини. Давай поговорим о более приятных вещах, хорошо?

Тамара кивнула, но тут же насторожилась, увидев, что девушка отставила опустевшую кружку в сторону. Время пришло.

— Мина… — начала Тамара дрожащим голосом, не отрывая взгляда от своих стиснутых на коленях рук. Затем, разозлившись на свою нерешительность, заставила себя поднять глаза и встретила внимательный взгляд племянницы. — Боюсь, более приятные разговоры придется отложить на потом. Я должна сказать тебе что-то очень важное. Что-то, что очень тебя расстроит.

— Ну, тогда давай говори, — беспечно сказала Мэриан. — Так какие зловещие предсказания ты для меня приготовила?

— Ты никогда не простишь меня за то, что я сейчас сделала.

Мэриан рассмеялась тихим веселым смехом, от которого Тамаре сделалось еще горше.

— Что же ты могла такого натворить, что нуждаешься в моем прощении?

Тамара лишь отмахнулась от легкомысленных слов племянницы. Решившись сразу же сказать всю правду, какой бы ужасной она ни была, цыганка почувствовала себя так, будто ринулась головой в омут.

— Еще немного, и ты заснешь, моя милая девочка. И я хочу, чтобы ты была к этому готова. Это случится уже совсем скоро. Среди других трав я положила в чай пустырник, а также добавила сонного порошка.

Мэриан мгновенно нахмурилась, услышав название снотворного снадобья.

— Я вынуждена была сделать это, — продолжала Тамара. — Мы должны сейчас же уехать отсюда, и я не хочу, чтобы ты сопротивлялась или попробовала убежать.

— Что, ради всего святого, ты говоришь? Почему мы должны уехать? — Мэриан попыталась подняться со стула. — А как же папа?

— Но этого не может быть! — Мэриан попыталась резко подняться на ноги, но тщетно! Действие снотворного набирало силу. — Я сама готовила все эти лекарства!

— Я знаю! — в отчаянии воскликнула Тамара. — В этом-то все и дело! Они полностью уверены, что ты во всем этом замешана. Скоро они придут и за тобой. И когда это произойдет, я хочу, чтобы ты была далеко отсюда.

В глазах Мэриан отразился ужас.

— Но я не могу сейчас уехать! Я должна остановить это безумие! Отца обвинили ложно, ты ведь прекрасно понимаешь это!

— Я уверена, Его Величество не поверит в то, что отец способен на предательство! — гневно возразила Мэриан. — Его Величество всегда уважал отца за его медицинские познания и таланты. Он никогда бы не призвал его на службу в качестве личного лекаря и не принял бы его в члены Королевского научного общества, если бы не доверял ему!

Источник

«Повалили его на пол, засунули в рот платок, связали ему руки шарфом»

Перед смертью Анна Иоанновна подписала завещание, согласно которому престол наследовал сын ее племянницы Анны Леопольдовны Иоанн. Но мальчик был совсем младенцем и не мог править самостоятельно, поэтому правителем-регентом при нем назначался и так бывший фактическим правителем России фаворит императрицы и герцог Курляндии и Семигалии Эрнст Иоганн Бирон. Он получал неограниченную власть во внутренних и внешних делах страны, становился главнокомандующим армии и флота, ведал финансами государства. Регент всячески пытался удержать власть, и говорят, даже запугивал родителей императора, а принца Антона Ульриха даже посадил под арест. Анна Леопольдовна не могла больше этого терпеть и против Бирона был организован заговор. 9 ноября 1740 года в его покои ночью ворвались солдаты, связали Бирона и бросили в карету. События той ночи остались в воспоминаниях одного из участников заговора Кристофа Манштейна.

Свержение Эрнста Иоганна Бирона

(из записок Кристофа Манштейна)

Регент, имевший шпионов повсюду, узнал, что о нем отзывались с презрением, что несколько гвардейских офицеров, и преимущественно Семеновского полка, в котором принц Антон Ульрих был подполковником, говорили, что они охотно будут помогать принцу, если он предпримет что-либо против регента. Он узнал также, что принцесса Анна и ее супруг были недовольны тем, что их отстранили от регентства. Это беспокоило его и он приказал арестовать и посадить в крепость нескольких офицеров; в их числе находился адъютант принца по имени Грамматик. Генералу Ушакову, президенту Тайной канцелярии, и генерал-прокурору, князю Трубецкому, было поручено допросить их со всей возможной строгостью; некоторых наказали кнутом, чтобы заставить их назвать других лиц, замешанных в этом деле. Во все время этого регентства почти не проходило дня, чтобы не было арестовано несколько человек.

Принцу Антону Ульриху, бывшему генерал-лейтенантом армии, подполковником гвардии и шефом ки­расирского полка, было приказано написать регенту просьбу об увольнении от занимаемых им должностей, но этого было еще недостаточно. Регент велел дать ему совет — не выходить из своей комнаты, или, по край­ней мере, не показываться на публике.

Регент имел с царевной Елизаветой частые совещания, продолжавшиеся по нескольку часов; он сказал однажды, что если принцесса Анна будет упрямиться, то ее отправят с принцем в Германию и вызовут оттуда герцога Голштейнского, чтобы возвести его на престол.

Герцог Курляндский (давно уже желавший возвести на престол свое потомство) намеревался обвенчать царевну Елизавету со своим старшим сыном и выдать свою дочь за герцога Голштейнского, и я думаю, что если бы ему дали время, то он осуществил бы свой проект вполне счастливо.

Принцесса Анна и ее супруг находились все это время в большой тревоге, но она вскоре прекратилась.

Фельдмаршал Миних, бывший в числе людей, при­нимавших самое живое участие в том, чтобы предос­тавить регентство герцогу Курляндскому, вообразил, что лишь только власть будет в руках последнего, он может получить от него все, чего ни пожелает; что герцог будет только носить титул, а власть регента бу­дет принадлежать фельдмаршалу. Он хотел руково­дить делами со званием генералиссимуса всех сухопутных и морских сил. Все это не могло понравиться ре­генту, знавшему фельдмаршала слишком хорошо и слишком опасавшегося его для того, чтобы возвести его в такое положение, в котором он мог бы вредить ему, поэтому он не исполнил ни одной из его просьб. Виды фельдмаршала Миниха простирались еще даль­ше при жизни императрицы Анны; когда он вступил с войском в Молдавию, еще до покорения этой страны, он предложил ее величеству сделать его господарем этой провинции, и если бы она осталась за Россией, то он, вероятно, получил бы этот титул. Но, вынужденный после заключения мира вернуться на Украину, он за­дался гораздо более странным намерением. Он просил себе титул герцога Украинского и высказал свое наме­рение герцогу Курляндскому, подавая ему прошение на имя императрицы. Выслушав об этом докладе, го­сударыня сказала:

— Миних еще очень скромен, я думала, что он про­сит титул великого князя Московского.

Она не дала другого ответа на это прошение, и о нем не было больше речи.

Видя свои надежды обманутыми, фельдмаршал принял другие меры. Он предлагал принцу Антону Ульриху от имени герцога Курляндского просить об отставке; он же велел своему секретарю написать за­писку, и так как регент часто поручал ему дела, касав­шиеся принцессы и ее супруга, то это доставило ему случай говорить с ними о несправедливостях регента.

Однажды, когда Миних, снова объявив принцессе какое то дурное известие от имени регента, она стала горько жаловаться на все неприятности, которые ей причиняли, прибавляя, что она охотно оставила бы Россию и уехала в Германию со своим супругом и сыном, так как ей приходится ожидать одних лишь несчастий, пока бразды правления будут находиться в руках герцога Курляндского. Фельдмаршал, выжидав­ший только случая, чтобы ей открыться, отвечал, что ее императорское высочество действительно не может ничего ожидать от регента, что, однако, ей не следует падать духом и что если она положится на него, то он скоро освободит ее от тиранства герцога Курляндского. Принцесса приняла не колеблясь его предложения, предоставив фельдмаршалу вести все это дело, и было решено, что регента арестуют как только предоставится к тому благоприятный случай.

Фельдмаршал продолжал усердно угождать реген­ту, выказывая к нему большую привязанность и даже доверие, и герцог со своей стороны, хотя и не доверял графу Миниху, но был чрезвычайно вежлив с ним, часто приглашал его обедать, а по вечерам они беседо­вали иногда до десяти часов.

При их разговорах присутствовали лишь немногие пользовавшиеся доверием лица. Накануне революции, случившейся 18 ноября (7 ноября ст. ст.), фельдмар­шал Миних обедал с герцогом и при прощании герцог попросил его вернуться вечером. Они засиделись дол­го, разговаривая о многих событиях, касавшихся на­стоящего времени. Герцог был весь вечер озабочен и задумчив. Он часто переменял разговор, как человек рассеянный, и ни с того, ни с сего спросил фельдмар­шала: «Не предпринимал ли он во время походов ка­ких-нибудь важных дел ночью?» Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство; он вообразил, что регент догадывается о его намере­нии; оправившись, однако, как можно скорее, так что регент не мог заметить его волнения, Миних отвечал, что он не помнит, чтобы ему случалось предпринимать что-нибудь необыкновенное ночью, но что его прави­лом было пользоваться всеми обстоятельствами, ког­да они кажутся благоприятными.

Возвратясь из дворца, фельдмаршал сказал своему адъютанту, подполковнику Манштейну, что он будет нужен ему на другой день рано утром: он послал за ним в два часа пополуночи. Они сели вдвоем в карету и поехали в Зимний дворец, куда после смерти импе­ратрицы был помещен император и его родители. Фельдмаршал и его адъютант вошли в покои принцес­сы через ее гардеробную. Он велел разбудить девицу Менгден, статс-даму и любимицу принцессы; погово­рив с Минихом, она пошла разбудить их высочества, но принцесса вышла к Миниху одна; поговорив с ми­нуту, фельдмаршал приказал Манштейну призвать к принцессе всех офицеров, стоявших во дворце на ка­рауле; когда они явились, то ее высочество высказала им в немногих словах все неприятности, которые ре­гент делал императору, ей самой и ее супругу, приба­вив, что так как ей было невозможно и даже постыдно дальше терпеть эти оскорбления, то она решила арес­товать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнять его приказания.

Манштейн вошел и во избежание слишком большо­го шума велел отряду следовать за собой издали; все часовые пропустили его без малейшего сопротивления, так как все солдаты, зная его, полагали, что он мог быть послан к герцогу по какому-нибудь важному делу; таким образом, он прошел сад и беспрепятственно до­шел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, недоумевая, куда идти. Чтобы избежать шума и не возбудить ника­кого подозрения, он не хотел также ни у кого спраши­вать дорогу, хотя встретил нескольких слуг, дежурив­ших в прихожих; после минутного колебания он ре­шил идти дальше по комнатам в надежде, что найдет, наконец, то, что ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертой на ключ, к счастью для него, она была двустворчатая, и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки; таким образом, он мог ее открыть без особенного труда.

Там он нашел большую кровать, на которой глубо­ким сном спали герцог и его супруга, не проснувшие­ся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавесь и сказал, что имеет дело к регенту; тогда оба внезапно проснулись и начали кричать изо всех сил, не сомне­ваясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцо­гиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под ней; но тот поспешно обе­жал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками до тех пор, пока не явились гвар­дейцы. Герцог, став, наконец, на ноги и желая освобо­диться от этих людей, сыпал удары кулаком направо и налево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладом, снова повалили его на пол, засунули в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и отнесли его, голого, на гауптвахту, где его накрыли солдатской шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала. Рядом с ним посадили офице­ра и повезли его в Зимний дворец.

В то время, когда солдаты боролись с герцогом, герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала за ними на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая у Манштейка, что с ней делать? Он приказал отвести ее обратно в комнату, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее на землю, в снег, и ушел. Командир караула нашел ее в этом жалком положении, он велел принести ей платье и отвести ее обратно в те покои, которые она всегда занимала.

Лишь только герцог двинулся в путь, как тот же подполковник Манштейн был послан арестовать млад­шего его брата, Густава Бирона, который находился в Петербурге. Он был подполковником гвардейского Измайловского полка. Это предприятие следовало исполнить с большими предосторожностями, чем пер­вое, так как Бирон пользовался любовью своего пол­ка и у него в доме был караул от полка, состоявший из одного унтер-офицера и 12 солдат.

Действительно, часовые сначала сопротивлялись, но их схватили, грозя лишить жизни при малейшем шуме. После этого Манштейн вошел в спальню Бирона и раз­будил его, сказав, что должен переговорить с ним о чрезвычайно важном деле. Подведя его к окну, он объя­вил, что герцог арестован и что его убьют при малей­шем сопротивлении; между тем вошли солдаты, остав­шиеся в соседней комнате, и доказали ему, что ничего не оставалось делать, как повиноваться. Ему подали шубу, посадили в сани и повезли также во дворец.

В то же время капитан Кенигфельс, один из адъю­тантов фельдмаршала, догнавший его в то время, ког­да он возвращался с герцогом, был послан арестовать графа Бестужева. Герцога поместили в офицерскую дежурную комнату, его брату и Бестужеву были отве­дены отдельные комнаты, где они оставались до четы­рех часов пополудни, когда герцог с семейством (исключая старшего сына, который был болен и оставал­ся в Петербурге до выздоровления) был отправлен в Шлиссельбургскую крепость, остальных арестантов отослали на места, мало отдаленные от столицы, где они пробыли до окончания следствия.

Великая княгиня отдала в тот же день приказание арестовать также генералов Бисмарка и Карла Биро­на; первый был близкий родственник герцога, женив­шись на сестре герцогини, и занимал в Риге должность тамошнего генерал-губернатора. Второй был старшим братом герцога и начальствовал в Москве; он был ве­личайшим врагом брата во время его могущества, но, несмотря на это, разделил его падение.

Я знал очень близко того, кто принимал главное участие в этом деле; он признался мне, что не мог по­нять, как все это могло обойтись так легко, ибо, судя по всем принятым мерам, дело это не должно бы то получиться: если бы один только часовой закричал, то все было бы проиграно.

Удивительно даже, каким образом гр. Миних и его генерал-адъютант были пропущены в Зимний дворец, так как по ночам вокруг него расставлялся также караул и часовые, которые не должны были пропускать туда кого бы то ни было. Правда, фельдмаршал из­брал для ареста герцога тот день, когда у молодого императора и регента стоял в карауле тот полк, в ко­тором он был подполковником, и генерал-адъютант был известен каждому солдату в этом полку. Но, несмотря на это, если бы один только человек исполнил свой долг, то предприятие фельдмаршала не удалось бы; это то непослушание гвардейцев, на которое не было обращено внимание при великой княгине и облегчило тот переворот, который год спустя предприняла царев­на Елизавета.

Гораздо легче было бы арестовать герцога среди бела дня, так как он часто посещал принцессу Анну в со­провождении одного только лица. Графу Миниху или даже какому-нибудь другому надежному офицеру стоило только дождаться его в прихожей и объявить арестованным при выходе от принцессы. Но фельдмаршал, любивший чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.

22 ноября принцесса пожаловала несколько произ­водств и наград. Ее супруг, принц, был объявлен ге­нералиссимусом всех сухопутных и морских сил Рос­сии. Граф Миних получил пост первого министра. Граф Остерман — незанятую уже много лет должность ге­нерал — адмирала. Князь Черкасский был пожалован в канцлеры, место это не было занято со смерти графа Головкина. Граф Михаил Головкин, сын покойного канцлера, был возведен в вице-канцлеры. Многие дру­гие получили большие награды чистыми деньгами или поместьями; все офицеры и унтер-офицеры, принимав­шие участие в аресте герцога, получили повышение. Солдатам, стоявшим на карауле, дано денежное вознаграждение.

Примечание: Подполковник Манштейн получил полк и прекрасные поместья, которые отняли у него при восшествии на престол императрицы Елизаветы.

Манштейн Кристоф Герман. Записки о России. 1998. Ростов-на-Дону. Феникс.

Источник

Она повалила его на пол

Она следила за ловко расстегивающими лиф пальцами, потом за его лицом, когда он освобождал ее груди. Видела, как он облизывал внезапно пересохшие губы, и ей ужасно захотелось снова ощутить его язык у себя во рту.

Будто читая ее тайные мысли и желания, он наклонился к ее губам, но прежде накрыл шершавыми ладонями ее восхитительные круглые груди. Она вскрикнула от вызванного этим прикосновением захватывающего ощущения, а он тем временем снова проник в жаркую темную глубину ее рта.

Антония не представляла, какими чувствительными могут быть груди женщины. Она так долго прятала их, что теперь испытывала удовольствие лишь от того, что они есть. Когда-то они представлялись ей маленькими, но под ладонями Адама были идеальными. Казалось, что от его ласковых поглаживаний они растут, набухают, твердеют. От прикосновения его загрубевшей кожи по телу растекалась такая неизъяснимая истома, что ей хотелось кричать от наслаждения.

— Первый раз в твоей жизни твое тело полностью просыпается. Я сделаю тебе массаж с шампанским. Ты почувствуешь такую бодрость, какую не испытывала в жизни.

Антонии казалось, что ей, должно быть, все это снится. Неужели правда, что она лежит в постели, стиснутая твердыми, как мрамор, бедрами Адама Сзвиджа, дающего ей уроки сладострастия? Если это сон, то ей ни за что не хотелось просыпаться.

Встав на колени, он потянулся за хрустальным бокалом с шампанским. Закинув руки за голову, она закрыла глаза и блаженно вытянулась, предвкушая наслаждение от прикосновения к телу его могучих рук. Открыла глаза, почувствовав, как он стягивает с ее великолепных длинных ног прозрачные золотистые трусики. Ее тело непроизвольно выгнулось навстречу ему, и Адам, не устояв, поцеловал драгоценный цветок.

Он был восхищен ею. Она уже испытывала огромное наслаждение, а он, по существу, еще не начинал игру. Повернув ее лицом вниз, он плеснул ей на спину немного игристого вина. Сначала появилось ощущение прохлады, но, как только его ладони коснулись нежной кожи, стало тепло. Его сильные руки длинными, уверенными движениями скользили по плечам, потом ниже, по спине, пока она не почувствовала легкое покалывание, потом сильный жар.

Он перевел руки на лодыжки и стал длинными движениями массировать ноги. В жизни не видал он таких изумительных бесконечно длинных ног, каких теперь имел удовольствие касаться. Заканчивались они соблазнительной кругленькой попкой. Он кругами массировал ягодицы, сначала в одну сторону, потом в другую.

Антония то вскрикивала, то постанывала. Его умные руки одновременно и расслабляли, и возбуждали. Это было совершенно незнакомое захватывающее ощущение. Подстегивая возбуждение, Адам коснулся губами ее шелковистой кожи и стал лизать, пробуя на вкус. Язык у Леопарда был такой же жесткий, как и его руки.

Язык бегал по нежной коже, возбуждая обоих. По телу пробежал трепет, когда он, изнемогая от страсти, стал ласково покусывать ее.

— У твоей кожи восхитительный вкус шампанского. Я просто без ума, — осипшим голосом произнес он.

От его горячего дыхания по коже пробегала дрожь. Его пальцы и губы скользили вниз по позвоночнику, пока не добрались до ее восхитительной попки. Он дразнил ее языком, пока ей не стало казаться, что она сойдет с ума.

Смяв в кулаках черную атласную простыню, Антония подняла зад. Он продолжал ласкать ее языком, пока она не встала на колени, выкрикивая его имя.

Он властно перевернул ее на спину.

— Самое сладкое я оставил напоследок, — промурлыкал он, поливая шампанским впадину между грудями.

Она считала их чувствительными, когда он брал их в ладони, гладил шершавыми пальцами вокруг сосков. Но когда он лизнул языком, коснулся и стал сосать требовательными губами и языком, чувствительность обострилась в сотни раз. Груди налились, дерзко встали торчком, как пики, подаваясь вперед, наполняя его рот ни с чем не сравнимой на вкус плотью.

Ее восхитительная свежесть вызвала в нем страстное желание, но он понимал, что ее сексуальная страсть вышла из границ потому, что до него к ней не прикасался ни один мужчина. Он был первым и должен подавить нелепое желание стать последним. Это любовь на одну ночь. С рассветом он исчезнет, как и она, и останутся лишь навязчивые мучительные воспоминания. Так предопределено жизнью.

Адам впервые испытывал такие сильные эротические ощущения, разжигая страсть у этой золотой богини. Вместо того чтобы, закрыв глаза, улететь в мир блаженства, она пристально глядела на него, следила за его глазами, губами, ртом, языком, впервые разжигавшими в ней страсть. Она бурно откликалась на ласки, не сдерживая возгласов и стонов.

Когда он, оставив грудь, усеял жгучими поцелуями живот, она обхватила его своими длинными ровными ногами, прижимая его плоть к своей. Она хотела его. Хотела его всего.

Почувствовав между ног его вздыбленный стержень, Антония, не владея собой, поднялась на постели и стала кусать тугие мышцы на его широкой груди. Восхищенно ухмыляясь, он смотрел на ряд крошечных полукруглых следов, оставленных ее зубками. Если он Леопард, то она действительно ему под стать! Сгорая от желания, она была готова вцепиться в него ногтями. Боже, что она станет делать, когда он войдет в нее языком?

Разняв ноги, он широко раздвинул их и стал нежно поглаживать пальцами черный кудрявый треугольник. Откинувшись на атласную простыню, она выпятила ему в руки свой цветок, полуприкрыв глаза налившимися сладострастием веками, однако в них продолжало сверкать зеленое пламя.

Он сунул палец в щель, но не глубоко, нащупывая крошечный бутон розы, поглаживал и играл с ним, пока он не поднялся. Сначала он был сухим и горячим, но Адам продолжал играть, и скоро на пальце появилась капля влаги, за ней другая, пока она не отдала ему всю влагу.

— М-м-м, знаешь… так… дивно.

Бутон набух до предела, а потом расцвел, стремительно развернув лепестки. У нее захватило дыхание.

— О, — выдохнула она, — до чего же чудесно! Адам понимающе улыбнулся. Потом медленно, осторожно скользнул пальцем глубже. Он вовсе не хотел разрушить ее сокровище. Оставит рубиновую капельку ее девственности в подарок будущему мужу. Сегодня не будет ни боли, ни крови, будет только сводящее с ума пьянящее блаженство.

Влагалище у Антонии было таким узким, что, казалось, крепкий палец Адама заполнил его до отказа. Он совсем не двигал им, давая ей возможность привыкнуть к ощущению совокупления, и был вознагражден легкими судорожными спазмами — влагалище, пульсируя, захватывало его палец. Она, подняв колени, раздвинула их, чтобы ему было видно все, что он делает с ней, потом, опершись на локти, стала смотреть сама.

Адам медленно потянул палец назад, потом снова задвинул его внутрь, пока он не коснулся плевы. Он медленно, ритмично повторял мучительно сладостное трение, на которое влагалище откликалось, жадно захватывая палец. Так продолжалось томительно долго, пока она не созрела до первого полного оргазма. Одновременно с судорожным движением из груди вырвался крик и палец оросило молоко любви. Теперь, когда она испытала первую волну наслаждения, Адам знал, что важно не упустить момент. Он потянул ее за ноги и, когда она упала на черные атласные простыни, поднял ноги себе на плечи.

Обвив ими шею, Тони притянула его голову к своему цветку. Ей было видно, как у него раздувались ноздри, вдыхая острый запах женщины. Затем кончиком языка он коснулся влажных, набухших от желания губ.

— Н-е-е-т… да-а-а… пожалуйста, еще… а-а, еще… — вырвалось у нее.

Она неистово выгибалась навстречу проникающему в нее языку, испытывая подлинно райское блаженство. Комната вдруг наполнилась запахом фиалок. Адам необъяснимо осознавал, что это результат их любовной игры. От нее исходил запах и вкус лесных фиалок. Ее полные страсти восклицания доставали до сердца. Он никогда не встречал женщину, настолько прекрасную в своей страсти.

Антония отвернулась, думая, что теряет сознание, но Адам только на мгновение осушил ее как чашу. Затем она вдруг почувствовала необычный прилив жизненных сил и неистраченной половой энергии. Слезла с кровати, бросилась на него, повалив на постель, и наклонилась над ним, раздумывая, с чего начать.

Адам дал ей успокоиться и насладиться вновь обретенной властью.

— Порой и вожделение бывает добродетельным, — хриплым голосом поддразнил он.

Она вытянулась поверх его великолепного тела, протянув ноги вдоль его ног, прижимаясь щелью к его негнущемуся мужскому корню. Потом осыпала его рот легкими поцелуями.

— У тебя волшебный рот. Целуя его, я кажусь себе красавицей.

— Любимая, ты и есть красавица. Ты поразительно, захватывающе красива.

— Ты тоже надурен, — засмеялась она, упиваясь смуглой гармоничной фигурой. — Твое тело возбуждает во мне страшное любопытство.

— Тогда разглядывай меня. Удовлетворяй свое любопытство, — подбодрил ее Сэвидж.

Она поднялась с него и села рядом, скрестив ноги. Потом, осмелев, погладила глыбы мускулов на груди, «запустив пальцы в черные густые, словно шерсть, заросли. Проклятье! Неудивительно, что женщин тянуло к нему, как сук во время течки. Он был великолепным самцом, в сравнении с которым бледнели остальные мужчины.

Влюбиться в него легче простого. Антония все эти месяцы была от него без ума, но отказывалась признаться, что любит его, опасаясь, что любовь принесет ей горе. Она скользнула глазами по животу. Твердый и плоский, иссеченный уродливыми белыми шрамами. Она не могла убрать руки, чтобы он не подумал, что шрамы отталкивают ее. Да и на самом деле они ее не отталкивали. Они были частью его, вернее, частью его прошлого, но они сыграли не последнюю роль в формировании его личности.

Тони нежно провела пальцами по неровным рубцам. Встретившись с ним взглядом, она увидела, что он пристально смотрит на нее.

Чуть помедлив, он отрицательно покачал головой:

— Только в памяти. Так и должно быть, чтобы больше не наделал таких ошибок.

Снова насмешка над собой. Нажимая пальцами на шрамы, она разглаживала их. Те снова вздувались, вырываясь из-под пальцев. Можно сказать, они лишали его физического совершенства, что было не так уж плохо. Он был опасно близок к идеалу.

Наконец взгляд остановился на предмете ее острого любопытства. Она долго рассматривала его, не решаясь, однако, потрогать.

— Ну? — стараясь скрыть шутливое выражение, подбадривал он.

— Он не совсем такой, как я представляла.

— Ну, он, конечно, намного больше. Чудная форма. Слегка изогнутый, как турецкий ятаган. И еще эта часть. — Ее палец почти коснулся его.

— Головка? — подсказал он.

— Головка… она не такая, как голова. Сверху слегка закругленная, а внизу принимает форму сердца.

— Большой потому, что в данный момент налился кровью. Из-за того что меня физически возбуждает твоя прелесть и твоя близость. А рубчик под головкой, чтобы создавать трение, когда он внутри женского тела.

Антония почувствовала, как внутри ее органа натянулись горячие металлические нити. Она судорожно вздохнула.

— Он слегка изогнут, чтобы следовать изгибу внутри женского тела.

Адам видел, как она облизывает губы, зная, что у нее пересохло во рту.

— Разумеется, он не всегда такой большой. Когда не стоит, он отвисает, головку закрывает крайняя плоть и он сжимается больше чем наполовину.

Подбадривая, он взял ее за руку, направляя в сторону фаллоса. Ей вдруг захотелось коснуться, пощупать, попробовать его на ощупь.

— Он такой твердый и жесткий, что невозможно представить его мягким.

— После эякуляции он становится мягким, — заверил Адам.

— Эякуляции? — серьезно переспросила Антония, ; — стараясь узнать побольше.

— Когда я играл с бутоном внутри тебя, ты дошла до оргазма. То же самое и у меня. — Он накрыл ладонью ее пальцы, так что они обхватили его толстый стержень. Потом провел ее кулаком несколько раз вверх и вниз. — Трение при соитии кончается оргазмом, и мое семя выбрасывается наружу.

Ее зеленые глаза расширились, будто ей открыли большую тайну. Она знала, что такое соитие. «Кама сутра» рассказывала об этом с возбуждающей откровенностью. Она знала, что между ними еще не было соития.

— Больно? — Она крепко сжала пальцы на его члене, почувствовав, как он пульсирует в ритме сердца.

— Да, бывает больно, когда, не спуская, держишь в возбужденном состоянии.

Посмотрев друг другу в глаза, увидели в них пламя эротической страсти. Против воли у нее вырвались слова, которые не вернешь:

— Хочу, чтобы изгиб твоего ятагана прошел по изгибу внутри меня.

Он привлек ее к себе:

— Милая Анн, я хочу этого, как никогда ничего не хотел, но с моей стороны это было бы ничем не оправданным эгоизмом. Наслаждение получу один я.

— Но ты подарил мне наслаждение своими пальцами и своим ртом, и мне кажется, что наслаждение от стоящего мужского члена будет в десять раз сильнее.

— Во сто раз, дорогая, но до этого будет больно, потому что внутри тебя порвется плева. У нас просто нет времени, чтобы ты оправилась от боли и почувствовала что-нибудь еще. Брачный обряд — мистическое таинство. Я хочу оставить тебя нетронутой, чтобы ты испытала его в будущем.

— Но я никогда не выйду замуж, — запротестовала она.

— Никогда — это очень, очень долго. И даже если у тебя не будет мужа, то, несомненно, будет любовник.

— Откуда ты знаешь? — крикнула она.

— После нынешней ночи твоему телу будет не хватать ласки любовника. Пройдет немного времени, и ты найдешь, кого полюбить.

— Но я искала и нашла тебя.

— Это плод воображения. Меньше чем через два часа наступит действительность.

— Адам, я хочу, чтобы ты спустил.

— Не путем соития, любовь моя. Что, если мое семя оставит тебя с ребенком?

— А, черт, почему всегда приходится платить сатане? Он пожал плечами:

— Думаю, что риск придает игре сладость.

— Я готова рисковать чем угодно! — отчаянно воскликнула она.

— Знаю. И от этого ты для меня так желанна, но ты очень молода, и сегодня я счел себя в ответе за тебя.

— Ты обещал любить меня!

— Я обещал лишь открыть тебе таинства секса. Тони вздохнула. Показывает свое благородство, гори он в преисподней. Однако она чувствовала себя в безопасности, зная, что он ни за что не даст ее в обиду.

— Покажи, как доставить тебе наслаждение. Взяв ее за руки, он положил одну на черную шерсть на груди, а в другую вложил свой негнущийся стержень.

— Просто поиграй с ним.

Антония поглаживала, ласкала, играла им, вертела в руках, зачарованно глядя, как он, наливаясь кровью, толстеет. Он вздрагивал и вырывался из руки. Адам тихо постанывал от доставляемого ею наслаждения. Антония вдруг почувствовала, что ей этого мало. Ей хотелось целовать его, попробовать на вкус, ощутить его внутри себя. Ей хотелось доставить ему больше наслаждения, чем он получал от других женщин.

Обхватив обеими руками, она поднесла его к губам, будто предмет поклонения. Она поцеловала гладкую, как бархат, головку, потом еще и еще. Провела кончиком языка вокруг шейки, потом взяла губами напряженный кончик. Теперь настала его очередь издавать возгласы наслаждения, а Тони упивалась своей женской властью над ним. Скользнув губами еще ниже, она взяла горячим ртом всю головку и стала сосать и облизывать, пока он бешено не запульсировал.

— Хватит, любовь моя. Сейчас спущу, — выдохнул он. Она бросила из-под темных ресниц восхищенный взгляд, давая понять, что вовсе не намерена остановиться.

Семя брызнуло дугой, заливая ее грудь и черные атласные простыни, рассыпаясь прекрасными, как жидкий жемчуг, каплями. Антония потрогала одну кончиком пальца, потом, дивясь и восхищаясь, растерла скользкую шелковистую жидкость. Поднесла пальцы к носу, понюхала, наконец, лизнула языком. Крепкий мужской запах и вкус соли, сандалового дерева и дыма.

— Ты всегда такая импульсивная? — тихо прорычал Адам.

— Научилась ловить момент, — хрипло проговорила она.

С радостным воплем он поднял ее на свои широкие плечи и как озорной мальчишка забегал по комнате. Остановился перед зеркалом, чтобы полюбоваться беззаботным расторможенным видом обоих. Он ласково поглаживал ее длинные ровные ноги, испытывая приятное ощущение от их объятий, от обжигающего прикосновения к шее ее промежности.

Антония почувствовала, что в ней снова растет желание, и с удивлением увидела, как растет и толстеет его петух, пока не вскочил, почти доставая до пупа.

— Стоит как надо, но всем мужчинам после эякуляции требуется время, прежде чем они смогут опять.

— И как долго? — спросила она с любопытством.

— У разных мужчин по-разному. Несколько секунд у молодого парня… возможно, несколько часов у мужчин постарше.

— А у тебя? — спросила она, потираясь о его шею.

— Скажем, пять минут. Столько же, сколько потребовалось и тебе.

— У, дьявол! Знаешь все мои секреты? — рассмеялась она.

Адам опустился на колени, опуская ее на пол. Ей хотелось, вырвавшись, танцевать, но он оказался резвее. Сев на ковер, он посадил ее на колени и стал горячо целовать, пока ее губы не распухли, будто искусанные пчелами, и полностью не насытились. Затем он перешел ниже и стал целовать другие губы, пока они тоже не распухли, будто искусанные пчелами и тоже полностью не насытились.

Она, должно быть, там и заснула, потому что, проснувшись, увидела, что они, обнявшись, лежат в постели. Она уткнулась ртом в его могучую шею, он крепко прижимал ее к себе.

Пока она дремала, Адам лежал не шевелясь, а в голове метались мысли. Он желал это прелестное юное создание куда сильнее, чем ждавшую его на Цейлоне холодную, закованную женщину. Он подумывал о том, чтобы разбудить ее и заставить назвать себя и рассказать о положении, в котором она оказалась. Конечно же, деньги устранят все ее трудности и дадут им возможность быть вместе.

Сэвидж понимал, что несправедлив. Она была слишком молода для него, слишком неиспорченна. Его дурное прошлое ляжет на нее пятном. Лучше оставить все как есть. Короткая связь, которая будет долго помниться, куда предпочтительнее, чем погубленная судьба юной девушки. Он глубоко вздохнул, представив, что могло случиться.

Антония пошевелилась и открыла глаза. Небо уже окрасилось румянцем. Он коснулся губами ее волос:

— Не уходи. Побудь немного со мной.

Ее губы, уткнувшись ему в шею, беззвучно произнесли:

Когда он сел на кровати, спустив ноги на пол, она зароптала, не желая разлучиться. Глазами собственницы она следила, как он тянулся всем своим гибким телом и провел могучей рукой по волосам. Затем нагишом вышел на балкон приветствовать утро. Глянув вниз, помахал кому-то рукой:

Итальянский язык Адама ограничивался немногими необходимыми словами.

Она поняла, что речь идет о еде!

Схватив корзинку, он отвязал шнурок занавески и спустил корзинку вниз. Потом вернулся за деньгами и бросил вниз несколько монет. Снизу посыпались вопросы. Адам,

смеясь, отвечал. Она разобрала слово «донна», означавшее женщину. Выходит, им известно, что в номере женщина!

До нее донесся смех.

«Кель анималь». Они называют его диким зверем. В голосах слышалось одобрение.

Адам внезапно вернулся в комнату:

— Он не даст нам есть, пока не увидит тебя. Антония охнула от неожиданности. Потом сдалась. Теперь уже поздно проявлять излишнюю стыдливость. Сунув руки в рукава рубашки Адама, она выбежала на балкон, лопав в его объятия. Он поцеловал ее под одобрительные возгласы зрителей. Антония, чувствуя, что мужчине снизу, должно быть, видна ее голая задница, поспешила зажать подол рубашки между ног. Он был хорошим ценителем. «Бене! Беллиссимо! Вай сьете белла».

Источник