Отрывки изъ второй пѣсни Евгенія Онѣгина, поэмы А. Пушкина.
Ея сестра звалась Татьяна… Впервые именемъ такимъ Страницы нѣжныя романа Мы своевольно освятимъ. И чтожъ? Оно пріятно, звучно, Но съ нимъ, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль дѣвичьей. Мы всѣ должны Признаться: вкусу очень мало У насъ и въ нашихъ именахъ (Не говоримъ ужъ о стихахъ); Намъ просвѣщенье не пристало, И намъ досталось отъ него Жеманство, больше ничего.
И такъ она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свѣжестью ея румяной, Не привлекла бъ она очей. Дика, печальна, молчалива, Какъ лань лѣсная боязлива, Она въ семьѣ своей родной Казалась дѣвочкой чужой. Она ласкаться не умѣла Къ отцу, ни къ матери своей; Дитя сама, въ толпѣ дѣтей Играть и прыгать не хотѣла, И часто цѣлый день одна Сидѣла молча у окна.
Задумчивость, ея подруга Отъ самыхъ колыбельныхъ дней, Теченье сельскаго досуга Мечтами украшала ей. Ея изнѣженные пальцы Не знали иглъ; склонясь на пяльцы, Узоромъ шелковымъ она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примѣта, Съ послушной куклою дитя
Приготовляется шутя Къ приличію, закону свѣта, И важно повторяетъ ей Уроки маменьки своей.
Но куклы, даже въ эти годы Татьяна въ руки не брала, Про вѣсти города, про моды Бесѣды съ нею не вела. И были дѣтскія проказы Ей чужды: страшные расказы Зимою въ темнотѣ ночей, Плѣняли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкій лугъ Всѣхъ маленькихъ ея подругъ, Она въ горѣлки не играла; Ей скученъ былъ и звонкій смѣхъ И шумъ ихъ вѣтренныхъ утѣхъ.
Она любила на балконѣ Предупреждать зари восходъ, Когда на блѣдномъ небосклонѣ Звѣздъ исчезаетъ хороводъ И тихо край земли свѣтлѣетъ
И вѣстникъ утра, вѣтеръ вѣетъ И всходитъ постепенно день. Зимой, когда ночная тѣнь Полміромъ долѣ обладаетъ И долѣ въ праздной тишинѣ Востокъ лѣнивый почиваетъ, Въ привычный часъ пробуждена, Вставала при свѣчахъ она.
Ей рано нравились романы; Они ей замѣняли всё: Она влюблялася въ обманы И Ричардсона и Руссо. Отецъ ея былъ добрый малый, Въ прошедшемъ вѣкѣ запоздалый; Но въ книгахъ не видалъ вреда: Онъ, не читая никогда, Ихъ почиталъ пустой игрушкой, И не заботился о томъ, Какой у дочки тайный томъ Дремалъ до утра подъ подушкой.
И вздохъ онъ пеплу посвятилъ: И долго сердцу грустно было. Poor Yorick! молвилъ онъ уныло, Онъ на рукахъ меня держалъ! Какъ часто въ дѣтствѣ я игралъ Его Очаковской медалью! Онъ Ольгу прочилъ за меня, Онъ говорилъ: дождусь ли дня! И полный искренней печалью Владиміръ тутъ же начерталъ Ему надгробный мадригалъ.
И тамъ же надписью печальной Отца и матери въ слезахъ, Почтилъ онъ прахъ патріархальной. Увы, на жизненныхъ браздахъ Мгновенной жатвой поколѣнья По тайной волѣ Провидѣнья, Восходятъ, зрѣютъ и падутъ! Другія имъ во слѣдъ идутъ. Такъ наше вѣтренное племя Ростетъ, волнуется, кипитъ И къ гробу прадѣдовъ тѣснитъ. Придетъ, придетъ и наше время, И наши внуки въ добрый часъ Изъ міра вытѣснятъ и насъ!
Покамѣстъ упивайтесь ею, Сей легкой жизнію, друзья! Ея ничтожность разумѣю И мало къ ней привязанъ я. Для призраковъ закрылъ я вѣжды; Но отдаленныя надежды Тревожатъ сердце иногда: Безъ непримѣтнаго слѣда Мнѣ было бъ грустно міръ оставить. Живу, пишу не для похвалъ; Но я бы, кажется, желалъ Печальный жребій свой прославить, Чтобъ обо мнѣ, какъ вѣрный другъ, Напомнилъ хоть единый звукъ.
И чье нибудь онъ сердце тронетъ; И сохраненная судьбой, Быть можетъ, въ Летѣ не потонетъ Строфа, слагаемая мной; Быть можетъ (лестная надежда!), Укажетъ будущій невѣжда На мой прославленный портретъ, И молвитъ: то-то былъ поэтъ! Примижъ мое благодаренье, Поклонникъ мирныхъ аонидъ,
О ты, чья память сохранитъ Мои летучія творенья, Чья благосклонная рука Потреплетъ лавры старика.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
«Евгений Онегин» в жизни Пушкина и жизнь Пушкина в «Евгении Онегине»
Читатели романов редко задаются вопросом о времени, затраченном на их создание. Как правило, романисты и не дают для этого повода. Иное дело «Евгений Онегин», где автор постоянно напоминает нам о себе, а под конец и о части своей жизни, прошедшей на самом деле, пока он вершил судьбы вымышленных им героев:
Пушкин любил точные даты. Написав последние строфы, он отметил начало и конец работы над романом и подсчитал, сколько «промчалось дней»:
1823 год, 9 мая. Кишинев.
1830 год, 25 сентября. Болдино.
7 лет, 4 месяца, 17 дней.
Этот подсчет он сделал в Болдино 26 сентября 1830 г.[2] По записанному тогда же плану, роман должен был состоять из девяти глав[3]. Восьмой было «Странствие», то есть путешествие Онегина. Через год, передумав давать его полностью, Пушкин последнюю главу (первоначально девятую) переименовал в восьмую и написал письмо Онегина к Татьяне. Под ним он поставил дату:
5 октября 1831 года. Царское Cело.
Это последняя дата, отмеченная самим Пушкиным в работе над ЕО. Получается, он писал его даже не семь, а почти восемь с половиной лет – гораздо дольше, чем любое другое из своих сочинений, да и потом, готовя роман к печати, еще делал некоторые поправки.
Публиковался ЕО по главам, отдельными книжками. Первая глава вышла в феврале 1825 г., вторая – в октябре 1826 г., третья – в октябре 1827 г., четвертая и пятая (в одной книжке) – в феврале 1828 г., шестая – в марте того же 1828 г., седьмая – в марте 1830 г., восьмая – в январе 1832 г. На обложке издания восьмой главы было напечатано: «Последняя глава Евгения Онегина».
Первое полное издание ЕО появилось в марте 1833 г. Кроме восьми глав в нем были примечания автора и «Отрывки из путешествия Онегина», но посвящение («Не мысля гордый свет забавить…) находилось еще не в начале романа, а среди примечаний. В начало оно было перенесено во втором полном издании ЕО, вышедшем под новый 1837 год (на титуле значилось, что это «издание третие», поскольку первым считался комплект из отдельно опубликованных глав). Это был маленький томик карманного формата, изящная подарочная книжка. Она оказалась последней книгой Пушкина, вышедшей при его жизни. Он еще успел подержать ее в руках и подарить некоторым знакомым. Вечером 27 января 1837 г. поэт получил смертельное ранение на дуэли с Дантесом, а 29 января, в 2 часа 45 минут после полуночи, скончался.
Автор в своем романе:
(о некоторых общих особенностях романа «Евгений Онегин»)
ЕО – роман в стихах, уже поэтому он читается иначе, чем другие романы. Иначе он и сочинялся. П.А. Вяземский, которому Пушкин первому сообщил, что пишет «не роман, а роман в стихах»[4], позднее свидетельствовал: «…оэт не имел первоначально преднамеренного плана. Он писал «Онегина» под вдохновениями минуты и под наитием впечатлений, следовавших одно за другим»[5].
П.В. Анненков, автор первой научной биографии Пушкина (1855), заметил, что строфы ЕО порой сочинялись вразбивку и не в той последовательности, в какой они потом разместились в романе, и сделал вывод: «Поэт ‹…› предоставил совершенную свободу вдохновению своему и заключал его в определенную раму уже по соображениям, являвшимся затем. ‹…› Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть еще поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твердость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу) нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его»[6].
ЕО складывался, как мозаика: из строф слагались главы, из глав – сам роман в его окончательном виде. Пушкин изобрел для него специальную «онегинскую строфу»[7] и написал такими строфами практически весь роман, отступив от этого правила только в трех случаях (письмо Татьяны и песня девушек в третьей главе и письмо Онегина – в восьмой). В результате каждая строфа звучит как законченное стихотворение (поэтому редкие «переносы» из одной строфы в другую производят особый художественный эффект; см., например: 3, XXXVIII–XXXIX). Но и составленные из этих строф главы достаточно самостоятельны и могут читаться как отдельные произведения (первые читатели ЕО так и делали: у них, собственно, и не было другого варианта). И это обусловлено уже не только тем, что роман написан в стихах.
ЕО – искусно выстроенный роман (вопреки «способу создания», почему Анненков и выразился, что это «изумительный пример»). Один из использованных в нем композиционных приемов, называемый принципом зеркальной симметрии, просто бросается в глаза. Например, Татьяна пишет любовное письмо и молча выслушивает нотацию Онегина, а потом они меняются ролями; в первой главе Онегин уезжает из Петербурга, а в последней «как дитя» влюбляется в Татьяну, ставшую одной из них… в первой он оставляет любовные похождения и «всех прежде» – «причудниц большого света» (1, XLII), а в последней, «как дитя», влюбляется в Татьяну, ставшую одной из них, и настойчиво ее преследует. И это только самые наглядные примеры исключительной стройности романа и взаимосвязанности всех его элементов (глав, строф, образов и т. д.).
Вместе с тем сам Пушкин в посвящении назвал ЕО «собраньем пестрых глав», то есть внешне бессвязных поэтических высказываний на разные темы, сделанных под влиянием разных обстоятельств и настроений. Конечно, это часть обычной в посвящениях формулы скромности (автор хотел бы представить другу что-нибудь более достойное его «души прекрасной», а пока рассчитывает на его дружеское пристрастие), но не без причин так оценивали роман и читатели, причем из числа самых умных и проницательных. Н.В. Гоголь писал, что Пушкину «хотелось откликнуться на все, что ни есть в мире», что «всякий предмет равно звал его», и потому вопреки первоначальному намерению роман у него получился именно таким: «Он хотел было изобразить в “Онегине” современного человека и разрешить какую-то современную задачу – и не мог. Столкнувши с места своих героев, сам стал на их место и, в лице их, поразился тем, чем поражается поэт. Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтеньи ее, наместо всего выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта»[8].
Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей. Ее изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы, Узором шелковым она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примета, С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию, закону света, И важно повторяет ей Уроки маменьки своей.
XXVII.
Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. И были детские проказы Ей чужды: страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких ее подруг, Она в горелки не играла, Ей скучен был и звонкий смех, И шум их ветреных утех.
XXVIII.
Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает, И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она.
Ей рано нравились романы; Они ей заменяли всё; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума.
Она любила Ричардсона Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Ловласу предпочла; Но в старину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них. В то время был еще жених Ее супруг, но по неволе; Она вздыхала о другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант.
Как он, она была одета Всегда по моде и к лицу; Но, не спросясь ее совета, Девицу повезли к венцу. И, чтоб ее рассеять горе, Разумный муж уехал вскоре В свою деревню, где она, Бог знает кем окружена, Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась; Потом хозяйством занялась, Привыкла и довольна стала. Привычка свыше нам дана: Замена счастию она.
XXXII.
XXXIII.
Бывало, писывала кровью Она в альбомы нежных дев, Звала Полиною Прасковью И говорила нараспев, Корсет носила очень узкий, И русский Н, как N французский, Произносить умела в нос; Но скоро всё перевелось; Корсет, альбом, княжну Алину, Стишков чувствительных тетрадь Она забыла; стала звать Акулькой прежнюю Селину И обновила наконец На вате шлафор и чепец.
XXXIV.
Но муж любил ее сердечно, В ее затеи не входил, Во всем ей веровал беспечно, А сам в халате ел и пил; Покойно жизнь его катилась; Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья, Нецеремонные друзья, И потужить, и позлословить, И посмеяться кой о чем. Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить, Там ужин, там и спать пора, И гости едут со двора.
Они хранили в жизни мирной Привычки милой старины; У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод; В день Троицын, когда народ Зевая слушает молебен, Умильно на пучок зари Они роняли слезки три; Им квас как воздух был потребен, И за столом у них гостям Носили блюда по чинам.
XXXVI.
И так они старели оба. И отворились наконец Перед супругом двери гроба, И новый он приял венец. Он умер в час перед обедом, Оплаканный своим соседом, Детьми и верною женой Чистосердечней, чем иной. Он был простой и добрый барин, И там, где прах его лежит, Надгробный памятник гласит: Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, Господний раб и бригадир, Под камнем сим вкушает мир.
XXXVII.
XXXVIII.
И там же надписью печальной Отца и матери, в слезах, Почтил он прах патриархальный… Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут… Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!
XXXIX.
Покамест упивайтесь ею, Сей легкой жизнию, друзья! Ее ничтожность разумею И мало к ней привязан я; Для призраков закрыл я вежды; Но отдаленные надежды Тревожат сердце иногда: Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить. Живу, пишу не для похвал; Но я бы, кажется, желал Печальный жребий свой прославить, Чтоб обо мне, как верный друг, Напомнил хоть единый звук.
И чье-нибудь он сердце тронет; И, сохраненная судьбой, Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной; Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет И молвит: то-то был поэт! Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!
Текст отрывка из «Евгения Онегина» «Она звалась Татьяной…»
В романе «Евгений Онегин» Александра Сергеевича Пушкина присутствует следующий отрывок, описывающий Татьяну Ланскую:
Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна.
Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей. Ее изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы, Узором шелковым она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примета, С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию — закону света, И важно повторяет ей Уроки маменьки своей.
XXVII
Но куклы даже в эти годы Татьяна в руки не брала; Про вести города, про моды Беседы с нею не вела. И были детские проказы Ей чужды: страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких ее подруг, Она в горелки не играла, Ей скучен был и звонкий смех, И шум их ветреных утех.
XXVIII
Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает, И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она.
Ей рано нравились романы; Они ей заменяли всё; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума.
Здравствуйте уважаемые. Продолжаем с Вами разбор «Евгения Онегина». В предыдущий раз мы с Вами остановились вот тут:http://id77.livejournal.com/1113526.html Итак.
Она поэту подарила Младых восторгов первый сон, И мысль об ней одушевила Его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И Ночь, и Звезды, и Луну, Луну, небесную лампаду, Которой посвящали мы Прогулки средь вечерней тьмы, И слезы, тайных мук отраду. Но нынче видим только в ней Замену тусклых фонарей.
Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела, Как жизнь поэта простодушна, Как поцелуй любви мила, Глаза как небо голубые; Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан, Всё в Ольге. но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно. Позвольте мне, читатель мой, Заняться старшею сестрой.
Ольга и Владимир Не очень так автор хорошо отзывается об Ольге. Этакая миленькая блондинка, приятная во всех отношениях, но пустая, а значит скучная. Думаю, мало кто из девушек был бы обрадован, прочитав столь уничижительную характеристику. Впрочем, оговаривается Пушкин, что прежде он сам подобными барышнями увлекался, но они ему уже очень наскучили. Но все равно, как то даже немного обидно за Ольгу 🙂
Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, Ни свежестью ее румяной Не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, Как лань лесная боязлива, Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна.
Опять-таки странная вещь. Вот автор вроде бы считает, что Татьяна менее внешне привлекательна, да и вовсе «дика» чем Ольга (а кому из девушек это может понравится), но вот с первых строчек видно, что она более симпатична ему. Более интересна, более глубока, в ней есть тайна, бушующие внутри страсти.
Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней, Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей. Ее изнеженные пальцы Не знали игл; склонясь на пяльцы, Узором шелковым она Не оживляла полотна. Охоты властвовать примета, С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию, закону света, И важно повторяет ей Уроки маминьки своей.
Она любила на балконе Предупреждать зари восход, Когда на бледном небосклоне Звезд исчезает хоровод, И тихо край земли светлеет, И, вестник утра, ветер веет, И всходит постепенно день. Зимой, когда ночная тень Полмиром доле обладает, И доле в праздной тишине, При отуманенной луне, Восток ленивый почивает, В привычный час пробуждена Вставала при свечах она.
Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо. Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой И не заботился о том, Какой у дочки тайный том Дремал до утра под подушкой. Жена ж его была сама От Ричардсона без ума.
Рано начала читать, благо папенька не запрещал, а маман на некоторые книги вообще смотрела благосклонно. Не знаю, правда, зачем молодой девушке Руссо, но вот с Самюэлем Ричардсоном все понятно 🙂 Как-никак родоначальник «чувствительной» литературы XVIII и начала XIX вв. Думаю, самым популярным дамским романом того времени была его «Кларисса, или История молодой леди» Она любила Ричардсона Не потому, чтобы прочла, Не потому, чтоб Грандисона Она Ловласу предпочла; Но в старину княжна Алина, Ее московская кузина, Твердила часто ей об них. В то время был еще жених Ее супруг, но по неволе; Она вздыхала о другом, Который сердцем и умом Ей нравился гораздо боле: Сей Грандисон был славный франт, Игрок и гвардии сержант.
