облез фасад и высохли стропила
Облез фасад и высохли стропила
Моим ровесникам с душевным сочувствием
Сегодня утром я, как всегда, потерял очки, а пока искал их – начисто забыл, зачем они мне срочно понадобились. И я тогда решил о старости подробно написать, поскольку это хоть и мерзкое, но дьявольски интересное состояние. Я совсем недавно пролетел над ровно половиной земного шара, чтобы выпить на солидном юбилее старого приятеля. А перед этим сел и горестно задумался: что можно утешительного сказать на празднике заката?
– Я объясню это тебе, старина, – говорил я тремя днями позже, – на примере своей собаки Шаха. Я провожу с ним целый день, а вечером мы ходим с ним гулять. Ты не поверишь, но он ещё старше тебя: по человеческому измерению ему далеко за семьдесят. Я даже загадку про нас придумал: старикашка ведёт старикашку положить на дороге какашку. Так вот он, безошибочным животным инстинктом ощущая возраст, резко сузил круг своих притязаний к жизни, за счёт чего резко обострились оставшиеся удовольствия. Он хорошо покакал – счастье, сочную сосиску дали – полное блаженство. Он, правда, полностью охладел ко встречным сукам, но на то ведь мы и люди, старина, чтобы лелеять свои пагубные влечения. Зато как изменились женщины по отношению к нам! Сперва у женщины в глазах мелькает ужас, но потом она благодарит, не скрывая восхищённого удивления. И тогда ты упоённо смотришься в зеркало, и – Боже мой, что ты там видишь! Но об этом тоже грех печалиться. Судьба обтёсывает наш характер, а промахнувшись, оставляет на лице зарубки. Но зато о жизни ты уже настолько много знаешь, что периодически впадаешь в глупую надежду быть услышанным и даёшь советы молодым. Тебя посылают с разной степенью деликатности, но ты не унываешь и опять готов делиться опытом. Какая это радость – быть всегда готовым чем-нибудь делиться! А сколько в жизни обнаружилось смешного – того как раз, к чему вокруг относятся серьёзно, а вчера ещё всерьёз воспринимал ты сам.
И я поздравил его со вступлением в период мудрости, которой всё до лампочки и по хую, лишь были бы здоровы дети.
Говорил я искренне вполне, однако многое осталось умолчанным, о том я и решился написать.
Всю жизнь мы очень мало знаем о себе, а старость благодетельно окутывает нас ещё более непроницаемой пеленой. Заметил, например, по множеству выступлений: на моих смешных стишках о старости взахлёб хохочут старики, сидящие обычно в первых рядах. Я ожидал обиды, раздражения, упрёков – только не безоблачного и беспечного смеха. И довольно быстро догадался: каждый потому смеётся, что стишки совсем не о нём, а о его знакомом или соседе. И кокон этих благостных психологических защит окутывает нас тем плотнее, чем опаснее реальность для душевного покоя и равновесия. И бывшим палачам отнюдь не снятся жертвы, они помнят лишь, что время было, да, жестокое, но справедливое, и жили они в точности, как все – что примиряет память с совестью стремительно и прочно. Над памятью о поражениях любых – такой уютный холмик вырастает из последующей любой удачи, что с невольной благодарностью судьбе старик приятно думает: всё к лучшему, пословицы не врут.
У возраста, осеняемого душевным покоем, возникают мысли и слова, которые, возможно, в молодости не явились бы. Помню до сих пор своё немое восхищение, когда моя тёща, поздравляя свою дочь с получением паспорта, задумчиво сказала, отвернув страницу регистрации брака:
– И пусть у тебя на этой странице будет много штампов.
А слова, которые услышал много лет назад поэт Илья Френкель, просто стали бытом в нашей семье по множеству поводов. Война застала Френкеля в Одессе, и он кинулся на почту утром рано сообщить, что жив и выезжает. К окошечку для дачи телеграмм толпилась чудовищная очередь. И вдруг какой-то невзрачного вида мужичок, кого-то отодвинув, а под кем-то проскользнув, стремительно просочился к оконцу и успел дать телеграмму ещё прежде, чем вся очередь возмущённо загудела и зароптала. Он уже исчез, а громогласное негодование всё длилось. И только стоявшая невдалеке от Френкеля ветхая старушка тихо и привычливо произнесла в пространство:
– Каждый думает, что он кто-то, а остальные – никому.
На одной автобусной остановке в Тель-Авиве стоял панк обычнейшего и типичного вида: копна волос, покрашенных в ярко-красный цвет, с левого края головы побритый (крашено зелёным), и точно так же – с правой стороны (крашено синим). С панка не сводил глаз некий старик, тоже ожидавший автобуса. Такое бесцеремонное смотрение панку надоело, и он спросил у старика:
– Ну что вы на меня уставились? Вы в молодости что – не совершали никаких необычностей?
– Совершал! – старик откликнулся охотно и мгновенно. – Я в молодости переспал с попугаем и вот сейчас смотрю, не ты ли мой сын?
Но главный старческий порок, и нам его никак не миновать – горячее и бескорыстное давание советов. Как на это реагируют молодые, можно не распространяться, ибо помню я одну московскую историю, которая сполна исчерпывает тему. Около заглохшей машины возился взмокший от бессилия водитель. То копался он в моторе, то с надеждой пробовал завестись – напрасно. Разумеется, вокруг уже стояли несколько советчиков. Из них активным наиболее был старикан, который, кроме всяческих рекомендаций, одновременно и выражал сомнение в успехе. И советовал без устали и громче всех. И наконец молодой парень-шофёр, аккуратно отерев со лба пот, изысканно сказал ему, не выдержав:
Эту фразу я бы посоветовал всем старикам держать если не в памяти, то в книжке записной, и изредка туда заглядывать. Поскольку опыт наш житейский, как бы ни был он незауряден, – абсолютно ни к чему всем тем, кто нас не спрашивает. Или спрашивает из чистой вежливости, что является пусть бескорыстной, но опасной провокацией с их стороны.
Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо ещё и потому (я это где-то прочитал), что если эти годы перевести на любые деньги, то получится смехотворно мало.
Ко мне лично старость заявилась в девяносто восьмом году, двадцатого четвёртого октября в одиннадцать утра в маленькой гостинице в Вильнюсе. Мы накануне выпили изрядно, был большой и получившийся концерт, и я, хотя в похмельном, но отличном настроении проснувшись, подошёл к большому зеркалу. И душа моя уязвлена стала. Боже мой, что я увидел там! Она пришла, подумал я, не зря я так не люблю утреннее время, она знала, когда прийти. Я вспомнил одного своего давнего приятеля, который уже раньше меня заглянул таким же образом в зеркало. Только теперь я осознал сполна его прекрасные спокойные слова, которые он произнёс в ответ на приглашение зайти на некое застолье, которое будут снимать для телевидения.
– Наш народ столько пережил, – сказал он мягко, – стоит ли ему ещё и видеть моё лицо?
С годами мы становимся весьма искусны в самоуспокоении, поэтому я вспомнил про артиста одного, с которым после крепкой выпивки вообще произошла чудовищная вещь: он утром не увидел себя в зеркале. Покуда он соображал, что, очевидно, уже умер, его образ медленно вплыл на поверхность зеркала – это по пьянке у него расфокусировались глаза, как объяснили ему сведущие люди.
Она пришла, подумал я, и следует вести себя достойно. А для этого обдумать следовало сразу, что хорошего приносит с собой старость и за что ей надо быть благодарным. Я ещё очень многое могу, но уже почти ничего не хочу – вот первый несомненный плюс. И человеческое общество уже не может предъявить мне никаких претензий за то полное наплевательство на злобу дня, которое всегда вменялось мне в вину. И оптимизм, который свойствен даже не душе моей, а в целом – организму, теперь будет толковаться как простительное слабоумие дряхлости. Шутки мои – старческое недержание речи, брезгливое незамечание подонков – нарастающий склероз, а легкомыслие с беспечностью – клинически естественны на пути впадения в детство. А с этими психологическими льготами ещё немало лет можно тянуть до света в конце туннеля. Я успокоился и выпил за её приход большую рюмку. Нет, наслаждение ничуть не изменилось, а старикам вполне простительно то бытовое пьянство, кое осуждают в зрелом возрасте, назначенном для дел и всяческих свершений. А старость между тем уже неслышно просочилась внутрь, и я подумал с острым удовольствием, что нынче на закате непременно следует поспать – я это заслужил и полное имею право. Нет, я спал и раньше (даже в ссылке умудрялся убегать с работы), но раньше было у меня смутное ощущение вины перед Божьей заповедью трудиться, а теперь я чист, как херувим.
История №361839
Вместо эпиграфа:
«Увы, всему на свете есть предел:
облез фасад и высохли стропила;
в автобусе на девку поглядел,
она мне молча место уступила».
И. Губерман
Есть у нас на работе дядечка, мягко сказать, за 50, с женским полом
ведущий себя весьма и весьма игриво. Возраст дамы ему как-то
безразличен, причем что в плюс, что в минус от его собственного. И так
как игривость прямо пропорциональна «принЯтому на грудь», то на
корпоративчиках с ним как-то не особенно дамам уютно. Напор «мужчинства»
уж больно велик. В остальных моментах, надо отдать должное, вполне
нормальный чел.
И вот несколько дней назад, когда еще все общаются перед началом
рабочего дня в коридоре, видим, как сотрудница, сидящая с нашим
Казановой для бедных в одном кабинете, строевым шагом и с каменным
выражением на лице проходит мимо своего рабочего места и направляется к
нам в кабинет. Мы, есессно, за ней.
— Оль, что случилось?!
Каменное выражение лица Ольги сменяется ехидным (а надо сказать, на
недавнем юбилее одного из сотрудников именно Ольга была «назначена
любимой женой»):
— Представляете, еду сегодня с нашим Иван Иванычем с автобусе (он меня
не видит, я сзади сижу) и наблюдаю картину: вошел наш Казанова,
огляделся и увидел сидящую напротив входа девчонку, очень симпатичную,
то ли старшеклассницу, то ли первокурсницу, встал перед ней,
подбоченился, откашлялся, явно позаигрывать приготовился, а девушка
подняла на него глаза, встала и так вежливо-вежливо: «Садитесь,
пожалуйста, ДЕДУШКА». Иваныч наш оторопел, несколько секунд постоял в
ошеломлении, а потом в конец салона убежал.
Потом Ольга рассказывала, что на протяжении всего дня Иваныч
периодически подходил к зеркалу и так заду-у-у-мчиво в него гляделся.
Даже жалко человека стало.
Девушки, будьте бдительны, не уступайте места в общественном транспорте
кому попало, не раньте сердца мужчин среднего и около того возраста.
>>Девушки, будьте бдительны, не уступайте места в общественном транспорте
>>кому попало, не раньте сердца мужчин среднего и около того возраста.
Ну да, еще чего. Пусть знают свое место!
Привет! Мне очень понравился Ваш рассказ. Хочу напечатать его в газете в Германии.
Хочу спросить разрешения. Спасибо за ответ.
Спасибо Наточка, спасибо всем уважаемым, спасибо и чмоки всем милым!
Украинец написал, что он кого-то в КиО ставил на место. Это правда. Ставил каждого перед собой лицом, потом бухался на коленки и начинал отсасывать. То-то была развлекушка! Обсуждальщики, вы много пропустили опоздав на такой сеанс одновременного минета. Ну ничего, завтра продолжим.
Поздравляю Ваше имя • 16.09.08 00:44
15 Сентября
Я спать пашол. Хочеш позабавицца? Гаварят есть рисурс удафф ком, песдуй туда, бугыыы
Украинец, у тебя совесть есть? Тебе привести пример написанного тобой в Кио в течении последнего часа? Культура речи из тебя так прет, что не мешает тебе делать замечания другим. Хохол да и только.
Кабан, бесценный вы наш, забегая в обсуждения к девушкам, выбирайте всегда выражения, или извиняйтесь на крайняк, но лучше всётаки не материтесь. Есть правила преличия, и их никто не отменял.
Игорь Губерман — Увы, когда с годами стал я старше: Стих
…со мною стали суше секретарши
Состариваясь в крови студенистой,
Система наших крестиков и ноликов
доводит гормональных оптимистов
до геморроидальных меланхоликов.
Кэгда во рту десятки пломб —
ужели вы не замечали,
как уменьшается апломб
и прибавляются печали?
Душой и телом охладев,
я погасил мою жаровню;
еще смотрю на нежных дев,
а для чего — уже не помню.
Возвратом нежности маня,
не искушай меня без нужды;
все, что осталось от меня,
годится максимум для дружбы.
Покуда мне блаженство по плечу,
пока из этой жизни не исчезну —
с восторгом ощущая, что лечу,
я падаю в финансовую бездну.
Стократ блажен, кому дано
избегнуть осени, в которой
бормочет старое гавно,
что было фауной и флорой.
Летят года, остатки сладки,
и грех печалиться.
Как жизнь твоя? Она в порядке,
она кончается.
Сделать зубы мечтал я давно —
обаяние сразу удвоя,
я ковбоя сыграл бы в кино,
а возможно — и лошадь ковбоя.
Глупо жгли мы дух и тело
раньше времени дотла;
если б молодость умела,
то и старость бы могла.
Ослабеет жизненный азар,
ужалось время, и похоже,
что десять лет тому назад
я на пятнадцать был моложе.
Наступила в судьбе моей фаза
упрощения жизненной драмы:
я у дамы боюсь не отказа,
а боюсь я согласия дамы.
Так быстро проносилось бытие,
так шустро я гулял и ликовал,
что будущее светлое свое
однажды незаметно миновал.
Мне жалко иногда, что время вспять
не движется над замершим пространством;
я прежние все глупости опять
проделал бы с осознанным упрямством.
Я беден — это глупо и обидно,
по возрасту богатым быть пора,
но с возрастом сбывается, как видно,
напутствие «ни пуха. ни пера».
У старости душа настороже;
еще я в силах жить и в силах петь,
еще всего хочу я, но уже —
слабее, чем хотелось бы хотеть.
Увы, всему на свете есть предел:
облез фасад и высохли стропила;
в автобусе на девку поглядел,
она мне молча место уступила.
Не надо ждать ни правды, ни морали
от лысых и седых историй пьяных,
какие незабудки мы срывали
на тех незабываемых полянах.
Все-все-все, что здоровью противно,
делал я под небесным покровом;
но теперь я лечусь так активно,
что умру совершенно здоровым.
Наш путь извилист, но не вечен,
в конце у всех — один вокзал;
иных уж нет, а тех долечим,
как доктор доктору сказал.
Я жил распахнуто и бурно,
и пусть Господь меня осудит,
но на плите могильной урна —
пускай бутыль по форме будет.
Диалог с Губерманом
Винтик:
К примеру, о фасаде и стропилах,
О том, что в жизни есть всему предел.
Но сколько б наш старик на девку не смотрел,
Он не дождётся чтобы место уступила.
Гарик:
Очень давит на меня иногда
Тяжкий груз повседневного долга.
Но укрыться я знаю куда
И в себя ухожу ненадолго.
Винтик:
Тут смех меня настиг на этой фразе.
И вспомнил, в юности я так писал стихи:
Что б с музою побыть «на ты»,
Усядешься верхом на унитазе;
Бутылка «Вермута», блокнот и папиросы,
И так и прёт тебя стихами, как поносом.
Гарик:
Благое и правое дело
Я делал в часы, когда пил;
Смеялся над тем, что болело,
И даже над тем, что любил.
Гарик:
Люблю людей и по наивности
Открыто с ними говорю,
И жду распахнутой взаимности,
А после горестно курю.
Винтик:
Я тоже всех люблю, как Бог учил.
И жду наивно от людей взаимности.
Но, иногда случалось те, кого любил,
Лишь отвернусь, плевали смачно в спину.
Есть женщины познавшие с печалью,
Что проще уступить, чем отказаться.
Они к себе мужчин пускают в спальню
Из жалости и чтобы отвязаться.
Мужик тугим узлом совьётся
И если пламя в нём клокочет,
Всегда от женщины добьётся
Того, что женщина захочет.
Винтик:
Я неспроста поставил тут
Две стороны одной медали.
Здесь Губерман двумя словами
Определил всю женщин суть….
Хотя вопрос настолько многогранный,
Что не опишешь просто эпиграммой!
Гарик:
Ощущаю я снова и снова
И блаженствую ощутив,
Что в Начале отнюдь не слово,
А мелодия и мотив.
Винтик:
Как бы ни было плохо мне или прекрасно,
И в душевном подъёме и в глубокой тоске,
Я всегда обращаюсь к, обожаемой страстно,
Музыке! Музыке!! Му-зы-ке.
Винтик:
Я так же плачу над хорошей книгой
И песней, если за душу берёт.
И, почему-то, мне бывает стыдно.
Должно же быть совсем наоборот.
Винтик:
Вот так, наверное, сказал бы,
С усмешкой, Игорь Губерман,
Прочтя мой опыт подражания
Его отточенным стихам!
И, в заключение, несколько «Винтиков» ещё:
Давно заметил я, мужскую руку пожимая,
Коль крепко жмёт в ответ – не бойся, доверяй!
Но если вялая рука и взгляда не поймаешь,
Держись подальше от таких, перед тобой – слюнтяй!
В большой компании, да часто и в кругу семьи,
Я ощущаю одиночество и скуку.
Люблю гулять один в глуши тайги
И дома одному мне быть не в муку.
Таков характер мой и всё ж замечу,
За одиночеством, всегда приятна встреча!
Второй иерусалимский дневник
Пришел в итоге путь мой грустный,
кривой и непринципиальный,
в великий город захолустный,
планеты центр провинциальный.
Россия для души и для ума – как первая любовь и как тюрьма
Мы благо миру сделали великое,
недаром мы душевные калеки,
мы будущее, черное и дикое,
отжили за других в двадцатом веке.
1
Остался жив и цел, в уме и силе,
и прежние не сломлены замашки,
а был рожден в сорочке, что в России
всегда вело к смирительной рубашке.
2
Россия, наши судьбы гнусно скомкав,
еще нас обрекла наверняка
на пристальность безжалостных потомков,
брезгливый интерес издалека.
4
Где взрывчато, гнусно и ржаво,
там чувства и мысли острее,
чем гуще прогнила держава,
тем чище к ней слабость в еврее.
5
Как бы ни были духом богаты,
но с ошметками русского теста
мы заметны везде, как цитаты
из большого безумного текста.
6
Пока мы кричали и спорили,
ключи подбирая к секрету,
трагедия русской истории
легко перешла в оперетту.
7
Темна российская заря,
и смутный страх меня тревожит:
Россия в поисках царя
себе найти еврея может.
8
Мы обучились в той стране
отменно благостной науке:
ценить в порвавшейся струне
ее неизданные звуки.
9
В душе у всех теперь надрыв:
без капли жалости эпоха
всех обокрала, вдруг открыв,
что где нас нет, там тоже плохо.
10
Бессилен плач и пуст молебен
в эпоху длительной беды,
зато стократ сильней целебен
дух чуши и белиберды.
11
Забавно, как тихо и вкрадчиво
из воздуха, быта, искусства —
проникла в наш дух азиатчина
тяжелого стадного чувства.
12
Мне чудится порой: посланцы Божьи,
в безвылазной грязи изнемогая,
в российском захолустном бездорожье
кричат во тьму, что весть у них благая.
13
Российская судьба своеобразна,
в ней жизненная всякая игра
пронизана миазмами маразма
чего-нибудь, протухшего вчера.
14
Не зря мы гнили врозь и вместе,
ведь мы и вырастили всех,
дарящих нам теперь по чести
свое презрение и смех.
15
Воздух вековечных русских споров
пахнет исторической тоской:
душно от несчетных прокуроров,
мыслящих на фене воровской.
16
Увы, приметы и улики
российской жизни возрожденной —
раскаты, рокоты и рыки
народной воли пробужденной.
17
Если вернутся времена
всех наций братского объятья,
то, как ушедшая жена, —
забрать оставшиеся платья.
18
Среди совсем чужих равнин
теперь матрешкой и винтовкой
торгует гордый славянин
с еврейской прытью и сноровкой.
19
Прохвосты, проходимцы и пройдохи,
и прочие, кто духом ядовит,
в гармонии с дыханием эпохи
легко меняют запахи и вид.
20
В России после пробуждения
опять тоска туманит лица:
все снова ищут убеждения,
чтобы опять закабалиться.
21
Сквозь общие радость и смех,
под музыку, песни и танцы
дерьмо поднимается вверх
и туго смыкается в панцирь.
22
Секретари и председатели,
директора и заместители —
их как ни шли к ебене матери,
они и там руководители.
23
В той российской, нами прожитой неволе,
меж руин ее, развалин и обломков —
много крови, много грязи, много боли —
много смысла для забывчивых потомков.
24
Слепец бежит во мраке,
и дух его парит,
неся незрячим факел,
который не горит.
25
Нас рабство меняло за долгие годы —
мы гнулись, ломались, устали.
Свободны не те, кто дожил до свободы,
а те, кто свободными стали.
26
Послушные пословицам России,
живя под неусыпным их надзором,
мы сора из избы не выносили,
а тихо отравлялись этим сором.
27
Часы истории – рывками
и глазу смертному невнятно
идут, но, трогая руками,
мы стрелки двигаем обратно.
28
Стал русский дух из-за жестоких
режимов, нагло-самовластных, —
родильным домом дум высоких
и свалкой этих дум несчастных.
29
Я мало, в сущности, знаком
с душевным чувством, что свободен:
кто прожил век под колпаком,
тем купол неба чужероден.
30
В чертах российских поколений
чужой заметен след злодейский:
в национальный русский гений
закрался гнусный ген еврейский.
31
От марша, от песни, от гимна —
всегда со стыдом и несмело
вдруг чувствуешь очень интимно,
что время всех нас поимело.
32
Я свободен от общества не был,
и в итоге прожитого века
нету места в душе моей, где бы
не ступала нога человека.
33
Играть в хоккей бежит слепой,
покрылась вишнями сосна,
поплыл карась на водопой,
Россия вспряла ото сна.
35
Ровеснику тяжко живется сейчас,
хотя и отрадно, что дожил,
но время неслышно ушло из-под нас
ко всем, кто намного моложе.
36
Сами видя в себе инородцев,
поперечных российской судьбе,
очень много душевных колодцев
отравили мы сами себе.
37
Всегда из мути, мглы и марева
невыносимо черных дней
охотно мы спешим на зарево
болотных призрачных огней.
38
Российской бурной жизни непонятность
нельзя считать ни крахом, ни концом,
я вижу в ней возможность, вероятность,
стихию с человеческим яйцом.
39
Россия обретет былую стать,
которую по книгам мы любили,
когда в ней станут люди вырастать
такие же, как те, кого убили.
40
Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как
мы ткали даже в рабстве нашу нить,
достанет ли таланта у потомка
душой, а не умом нас оценить?
41
В России ни одной не сыщешь нации,
избегнувшей нашествия зверей,
рожденных от безумной радиации,
текущей из несчетных лагерей.
42
Бурлит людьми река Исхода,
уносит ветви от корней,
и молча ждет пловца свобода
и сорок лет дороги к ней.
43
Еврей весьма уютно жил в России,
но ей была вредна его полезность;
тогда его оттуда попросили,
и тут же вся империя разлезлась.
44
Мы ушли, мы в ином окаянстве
ищем радости зренья и слуха,
только смех наш остался в пространстве
флегматичного русского духа.
45
Мой жизненный опыт – вчерашен,
он рабской, тюремной породы,